Гунтер Шольтц: Замечания к теме «Личность и субъект. Дискурс персональности в истории немецко-русских философских связей»
1. Сколько существует «история понятий» [как исследовательская программа], столько ее и критикуют, - прежде всего, лингвисты, которые считают недостаточным научное обоснование данного подхода. Обоснованность этой критики можно проиллюстрировать уже тем обстоятельством, что выражение «Begriffsgeschichte» с трудом поддается переводу на другие языки. Английское словосочетание history of concepts ему не соответствует, поскольку не включает в себя знаков, словесной формы слов. А если использовать формулировку history of words, то она будет слишком односторонней, поскольку история понятий – это как раз не просто история слов, напротив, она направляет внимание на так называемые «проблемы» и, кроме того, ее предметом никогда не являются все слова. Отсюда как раз и следует специфика историко-понятийного метода. Он сосредоточивает свое внимание на некоторых важных словах и обращается как к форме языковых знаков, так и к их значению и функциям, и реконструирует на двух уровнях константы, изменения и разрывы.
Данный метод был сформирован, когда сложилось убеждение, что язык во всех областях, в том числе и в науке, подвержен изменениям, и что существуют различные формы мысли и языки, сколь различны и философские системы, школы, науки, эпохи, народы и культуры. Поэтому история понятий – это умение рефлексированно обращаться с временными, культурными, научными, социальными и политическими различиями. Она не заключает в себе ничего сенсационного и редко привлекает к себе значительное внимание публики. Но совершенно очевидно, что без нее нельзя обойтись, когда возникает сознание фактических различий между отдельными системами мысли и языка.
2. По этой причине практически во всех гуманитарных науках уже созданы или находятся в разработке словари по истории понятий. И они показывают, что во всех гуманитарных дисциплинах уже научились замечать различия. В литературоведении уже не рассуждают наивно о классике или классическом, а сначала показывают, что понималось прежде под этим понятием и что понимают под ним теперь. «Реальный лексикон немецкого литературоведения» предоставляет для этого необходимую информацию.
Конечно, такие словари отличаются друг от друга, в зависимости от принадлежности к определенной дисциплине или школе. Поэтому можно отличать философскую историю понятий от исторической или музыковедческой – соответствующие словари Риттера [Historisches Wörterbuch der Philosophie], Козеллека [Geschichtliche Grundbegriffe] и Эггебрехта [Handwörterbuch der musikalischen Terminologie] излагают в своих предисловиях совершенно разные концепции. Кроме того, порой довольно резко проводят различие между традиционной историей понятий и новой историей дискурса. Но в научной практике эти различия нередко улетучиваются. Так, напр., Манфред Ридель написал для двух разных словарей: словаря Риттера и словаря Козеллека статьи «Гражданское общество», но нетрудно увидеть, что обе статьи весьма схожи между собой. Или наш бохумский коллега Герхард Плюмпе опубликовал в журнале «Архив истории понятий» статью о понятии «Самобытность», а затем включил эту же статью в сборник по истории дискурса. Так уж ли однозначны в действительности различия философской и исторической истории понятий, истории понятий и истории дискурса?
По-моему, важно увидеть, что суть дела во всех случаях одинакова, а, именно, обращение к фактически регистрируемому словоупотреблению. Сколько бы ни спорили между собой философские школы или сообщества интерпретаторов, и сколь различны ни были бы культуры – единственное, что никто не может оспорить и все не могут не признавать, это то, что известные слова употребляются в известных контекстах. Поскольку гуманитарные науки считаются неточными и их иногда даже объявляют ненаучными или считают просто литературой, то необходимо, чтобы и в них могло быть установлено твердое ядро или некоторые неоспоримые факты. И как раз этого они добиваются через посредство истории понятий. Как раз этим история понятий отличается от истории проблем или истории идей, ибо последние как раз отпускают путеводную нить языка. Поэтому, например, в Journal of history of ideas можно затруднений опубликовать статью об «Идее философии истории у Платона и Аристотеля», что совершенно невозможно в «Archiv für Begriffsgeschichte».
Поэтому следует приветствовать то обстоятельство, что готовящийся проект [о понятиях личности и субъекта] намеревается изучать словоупотребление в смысле истории понятий. Ибо независимо от того, считаются ли способы мышления в России и Германии родственными или весьма различными, рассматриваются ли они из восточной или западной, материалистической или идеалистической перспективы, никто не будет отрицать, что собранные в планируемом собрании материалов примеры действительно обнаруживаются в имеющихся источниках. Такое базовое собрание материалов предоставляет в распоряжение то, в чем нуждаются все виды исторической семантики, если они хотят быть признаны в качестве научных подходов, как бы они ни назывались – история понятий, история дискурса или как-то иначе, а именно: эмпирический фундамент.
3. Когда приступают к работе над коллективным проектом по исторической семантике, то одним из первых спорных вопросов является выбор словарных статей. Преимущества настоящего проекта заключаются в ограничении. Следует изучить не все важные понятия, а лишь понятия, важные для области «идентичности человека». Понятия «Личности» и «Субъекта» выбраны в данном случае в качестве заглавных. На основании такого выбора становится понятно, что в основе проекта лежит определенная концепция или идея, которая хотя и выражена в языке, но на привязана лишь к отдельному слову. Таким образом, подтверждается тезис, что в случае истории понятий речь не идет лишь об истории слов. В результате ведь должна быть подвержена проверке гипотеза или некоторый предрассудок, а именно утверждение о том, что в русской мысли якобы отсутствует представление о персональной идентичности. Поэтому в центре исследования находятся понятия личности и субъекта, а не, напр., человека.
Проект предусматривает включение в планируемый «Словарь» пяти основных статей: 1. Лицо/личность 2. Индивидуум/индивидуальность 3. Я 4. Субъект 5. Самость/самосознание. Здесь сразу возникает вопрос, следует ли к статье о Я присоединить понятия Яйность (Ichheit/Egoität), а к статье «Субъект» также и «субъективность» (я бы порекомендовал подобное включение, если в русском языке имеются эквиваленты этих немецких понятий). Далее возникает вопрос, почему, о «Лице» и «Личности» планируется сделать одну единую статью, а не две раздельные. В «Историческом словаре философии» было сделано иначе, но также не единообразно. Лицо и личность, самость и самосознание, субъект и субъективность – всё это отдельные статьи, напротив, индивидуум/индивидуальность объединены в одну словарную статью. Конечно, следует ожидать, что лицо и личность, как и другие пары понятий, далеко не всегда употребляются как синонимы. Но если их излагать в одной словарной статье, то необходимо внимательно следить за тем, чтобы читатель мог узнать, когда эти понятия употреблялись различным образом (если это имело место) и в чем состоит различие их значений.
Отличительным признаком настоящего проекта является то, что в нем изучаются понятия, родственные по значению. Это касается не только лица и личности, но также и понятий Я и самости. Поэтому в данном случае может идти речь о семантическом поле, в том смысле как его определяет напр. Йост Трир в исследованиях семантических полей. Практика истории понятий нередко подтверждала, что изучение семантического поля в целом является продуктивным и, более того, наиболее адекватным сути дела подходом. Ибо в рамках такого поля можно наблюдать, как соотносятся между собой отдельные слова, как они возникают в ходе истории и сходят со сцены, как они освобождают место для других слов или сами начинают выполнять иные функции. Так, напр., древнее понятие physica сузилось до современного понятия Physik, а его прежнее широкое значение переняли понятия philosophia naturalis и естествознание (Naturwissenschaft). Или другой пример: древнее понятие искусство (ars, Kunst) приобрело в конце XVIII столетия значение изящное искусство (schöne Kunst), а на место прежнего пришли понятия искусность (Kunstfertigkeit), культура и компетентность, которые уже не были синонимами прежнему понятию искусства. На этих примерах видно, что некоторые семантические единицы могут и исчезнуть так же, как они сложились. И если история понятий, в том виде, в каком она присутствует в упомянутых словарях, движется почти без исключения диахронически, то исследование семантических полей принимает во внимание целый пучок отдельных слов и рассматривает их также и синхронно.
Я предложил бы учитывать в настоящем проекте этот синхронный аспект и соответственно упорядочивать запланированные «Материалы к словарю» иначе, чем это сделано в уже имеющихся словарях, а именно: по историческим фазам, которые предстоит исследовать. В рамках каждой фазы могут быть помещены отдельные статьи, в зависимости от того, какие понятия являются важными и типичными для данной фазы. Преимущество такого подхода в том, что уже по структуре и оглавлению видно, изменилось ли семантическое поле или осталось без изменения. Ведь вполне допустима ситуация, что смысловое поле «личности» в начале XIX века было представлено совсем иными понятиями, нежели в конце ХХ века. Таким образом, можно было бы показать, какие понятия в рамках поля были определяющими, а какие находились в тени. Я не исключаю возможности, что уже в ходе исследования выяснится, что имеет смысл включить и другие понятия, напр. понятие «человека».
4. Другим спорным вопросом историографии понятий постоянно является вопрос о корпусе текстов. При подготовке «Исторического словаря философии» часто обсуждался вопрос, в какой мере следует включать понятия внеевропейской мысли. Козеллеку приходилось выслушивать резкую критику своих коллег социальных историков, находивших, что в его словаре учитываются только лишь классические тексты, и не учитывается повседневный язык и лишь в незначительной степени учитывается политическая риторика. Планируемый проект, намеревается, как я вижу, поставить в центр исследования русскую философию, а затем изучать также и иные формы языка с тем, чтобы показать воздействие философского языка на другие области, в том числе и на повседневный язык. Мне кажется, что такая программа реализуема, но я призываю к самоограничению. То, что требуют некоторые социальные историки от Козеллека, а именно точное изучение общего словоупотребления всех социальных слоев, практически неисполнимо. Даже если все печатные произведения Нового времени перевести в электронную форму, то одна лишь обработка этого гигантского материала не только бы затянула выпуск словаря, но сделала бы его невозможным. Поэтому я рекомендую, с самого начала в предисловии к «Словарю» разъяснить, что учет всех печатных произведений на русском языке невозможен и что поэтому в качестве показательных примеров общего словоупотребления были использованы, во-первых, общие и специальные словари, и, во-вторых, избранные примеры из газет, политических речей и т.д. – разумеется, с признанием неуверенности в том, действительно ли эти примеры являются показательными. Итак, стремление сосредоточиться на русской философии с прагматической точки зрения осмысленно и важно, поскольку ведь невозможно обработать все источники. Но при этом стоит обдумать, действительно ли имеет смысл исключать эпоху советской философии. Ведь может быть как раз в контрасте с ней предыдущая и последующая эпохи приобретут свой особенный профиль. К тому же, вероятно, будут так или иначе встречаться затруднения, касающиеся отнесения того или иного текста к русской философии (вспомнить хотя бы сочинения Бакунина).
5. Историко-понятийные проекты реализуются не в качестве самоцели, и не просто потому, что нужно заниматься наукой (как порой думают некоторые лингвисты), а потому что с их помощью необходимо решать некоторые проблемы, пусть даже и такую проблему, как получение информации о происхождении многозначных понятий с целью обретения ясности относительно их многозначности.
Как уже упоминалось, планируемый проект ставит определенную цель, а именно рассмотреть вопрос, сознавалась ли в новой интеллектуальной истории России индивидуальная идентичность человека, и, если да, то каким образом. Такого рода цели истории понятий предрешают всякий раз способы интерпретации и изложения. И тем не менее, уже сложились формы обработки исследуемого материала, которые оказывают помощь исторической семантике и даже необходимы ей.
а) статистика слов. Компьютеры позволяют сегодня точно измерить частоту встречаемости определенных словарных слов в текстах, записанных на электронные носители. В особенности социальные историки используют в возрастающем объеме методы компьютерной лингвистики, поскольку на основе частоты употребления формулируются предположения относительно влиятельности понятий в социальных ситуациях. Но даже и в некоторые статьи «Исторического словаря философии» были включены статистические результаты. Это могло бы быть полезно и для планируемого исследования. Ведь и в самом деле интересно узнать, какие понятия из области персональности доминировали у определенного автора или в определенную эпоху, как изменялось их количественное распределение и т.д. Но создание статистики слов с помощью компьютера, во-первых, предполагает запись корпуса текстов на электронных носителях, а, во-вторых, никакая историческая семантика не может остановиться на количественном фиксировании частоты употребления слов, поскольку тогда остался бы за скобками кк раз сам уровень семантики. Поэтому история понятий нуждается всегда и в
б) интерпретации текста. На мой взгляд, это необходимый этап – описать и точно исследовать способы употребления понятий в определенных текстах. При этом выясняется, что даже в одной единственной публикации некоторое слово употребляется с различными нюансами значения. Лингвистический вопрос, идет ли в таком случае речь о новом понятии (как думает Квентин Скиннер) или нет, можно оставить без внимания в исследовательской практике. Но всякий историк понятий должен решить, нужно ли учитывать все нюансы, которые он обнаруживает и отмечает. Это зависит от жанра. В монографии, посвященной отдельному автору, есть возможность сообщить о большем числе различий в значениях, нежели в словарной статье, посвященной целой эпоху. Но во всех случаях полезной является показательная цитата. Чем больше особенностей словоупотребления она выражает, тем меньше требуется интерпретатору добавлять на своем языке. Но поскольку все словари стремятся дать ориентацию в целом историческом поле, постольку они никогда не остановятся лишь на собрании примеров и интерпретаций. К этому необходимо присоединить также и анализ
в) типов словоупотребления. Даже если некоторому многозначному слову свойственны весьма яркие переливы значений, историку понятий приходится выделять типичное для определенного автора или эпохи словоупотребление. В противном случае, его изложение будет давать картину множества, лишенного единства, и производить впечатление дезориентирующего информационного потока. Было бы интересно проверить статьи уже имеющихся историко-понятийных словарей на предмет того, в какой мере авторы из опасения нивелировать исторические различия документально фиксируют лишь многообразие словоупотребления или, наоборот, конструируют ради ориентирующего изложения такое единство значений, относительно которого возникает сомнение, обосновано ли оно вообще в фактическом историческом материале. Как всякий историк, исследователь в области исторической семантики находится между Сциллой и Харибдой – опасностью за отдельными деревьями не увидеть леса или, наоборот, неумением увидеть и показать отдельные деревья. Поэтому совершенно правильно намерение при исследовании русской интеллектуальной истории собрать, с одной стороны, весьма разнообразный материал, а, с другой, выделить из него типичные способу употребления и типичные значения. Без такой работы интерпретации невозможно показать переломы в историческом развитии языка и невозможно сравнивать эпохи или фазы словоупотребления. Каждый историк должен упрощать сложность истории, он должен что-то опускать, отбирать. Точно так же и историк понятий. И тут проявляется его талант – в упрощении не искажать историю. Тот, кто ориентирован на выяснение относительно постоянного единства значения, должен либо выбрать из наличного текста типическую дефиницию, либо стилистически подчеркнуть, что описание типа принадлежит языку интерпретатора, а не языку источника.
6. Значительно более сложным, нежели выяснение типического словоупотребления, является установление связи между интересным с историко-понятийной точки зрения текстом и его контекстом.
а) Почти в каждом исследовании по истории понятий ставится вопрос о языковых и литературных предпосылках с целью выяснения того, откуда происходит слово и какие изменения оно может быть претерпело. В этом отношении предполагаемый проект концентрирует свое внимание на вопросе влияния немецкой философии на русскую. В этом заключается межкультурный характер проекта. Но тогда возникнет комплекс вопросов, которые ставятся и в других случаях при поиске влияний: действительно ли можно доказать, что то или иное понятие восходит к немецкой философии, или, может быть, оно имеет иные источники? Существовало ли в русском языке слово, выполнявшее сходную функцию, или же в язык входит нечто совсем новое? Здесь, конечно, нужно учитывать тот факт, что как немецкая, так и русская культура сформированы под воздействием христианства, правда, его разными направлениями. Поэтому можно ожидать, по крайней мере, сходства в понимании персональной идентичности человека. И если подобные вопросы можно решать с помощью исторического и филологического инструментария, то другие вопросы контекста не поддаются такому решению.
б) Планируемый проект намеревается, следуя тенденциям исторической семантики в социальной истории, учитывать также и внеязыковой контекст, общество и культуру (можно сказать – поведение и действия людей), и тем самым установить связь философской истории понятий и социально-исторической историей понятий. Без сомнения, в исторической науке сопряженность языка с социально-политической действительностью имеет решающее значение. Именно поскольку, что язык участвует в формировании действительности, поскольку, что поведение и действие не только выражается в языке, но и оформляется и мотивируется им, так что понятия выступают как исторические силы или «факторы», постольку язык вообще является предметом научного исследования. Разумеется, и в отношении русской интеллектуальной истории возникает вопрос, в какой мере семантическое поле персональности принимает участие в формировании политической и социальной действительности, и нельзя отрицать оправданности такой постановки вопроса.
Однако, ответ на этот вопрос получить весьма нелегко, поскольку в этом отношении нет, на мой взгляд, никаких методов и не сформулированы никакие правила. Поэтому у интерпретатора имеется пространство маневра, которое он должен осмысленно использовать. Он может лишь ограничиться доказательством того, что параллельно определенному языку развиваются определенные формы действия и поведения, или же просто сопровождают его. Он может попытаться перекинуть мост через пропасть [между языком и действительностью], тем что будет изучать понятия в языке тех, кто имел наибольшее влияние на действия в обществе: священников, юристов, политиков, журналистов. Но даже в этом случае остается какое-то зияние или скачок. Ибо, хотя и можно рассматривать политические речи также как разновидность действий (например, воззвание философа Генрика Стеффенса к бреславльским студентам, призывающее их к восстанию против Наполеона), но в какой мере оказывал язык свое влияние на действия или тому были совсем иные причины – всё это можно выяснить в каждом отдельном случае лишь приблизительно. Поэтому историк понятий, стремящийся к прояснению отношения языка и общества, должен постоянно привлекать иные источники, которые его информировали бы о социально-политических событиях и ситуациях.
Документ изменен: 12:07 7.06.2005
