Владимир Соловьев Теоретическая философия

^*

XV

Если так называемые обманы чувства (иллюзии и галлюцинации) дают нам право сомневаться в досто­верности ощущения как свидетельства о предметной реальности мира физического, то замечаемые, хотя и не столь часто, обманы самосознания побуждают рав­ным образом сомневаться в его показаниях о подлинной действительности нашего психического субъекта.

В одном специальном издании не так давно сообща­лось, что во время эксперимента по гипнотизму, во Франции, одна скромных нравов молодая девица из ра­бочего класса под влиянием внушения принимала себя, судя по ее минам, жестам, словам и поступкам, сна­чала за пьяного пожарного, а потом за архиепископа парижского. Не ручаясь, конечно, за полную достовер­ность именно этого факта, привожу его только как при­мер многих компетентно засвидетельствованных и за­нимающих науку случаев раздвоения, растроения и т. д. личности. Ясно, что такие факты, хотя бы их было го­раздо меньше, в корне подрывают мнимую самодосто­верность нашего личного самосознания, или обычную уверенность в существенном, а не формальном, или фе­номенологическом только, тождестве нашего я. Не коли­чество снов, разумеется, и самый факт сновидения имел значение для Декартова сомнения в реальности внеш­него мира. Но если факт субъективных призраков, при­нимаемых спящим за внешнюю реальность, колеблет в философе абсолютное доверие и к той реальности, ко­торую мы воспринимаем, по-видимому, в бодрственном состоянии, то и факт гипнотического лжесознания о своем я должен возбуждать предварительное недоверие и к тому самосознанию, которое, по-видимому, не связано ни с какою аномалией. Ведь безусловного и внешнего критерия для нормальности наших состояний или го­тового ручательства за отсутствие в данном случае гип­ноза или чего-нибудь подобного мы, философски гово­ря, допустить не можем. Да и житейски говоря, как спящий обыкновенно не знает, что он спит, и безот­четно считает себя бодрствующим или, точнее, не ста­вит вопроса о различии этих состояний, так и загипно­тизированный субъект не отдает себе отчета в своем положении и чужие внушения прямо принимает за соб­ственное самосознание. Следует заметить, что формаль­ный, или феноменологический, субъект при этом вовсе не изменяется: я, мне, меня, мое остаются как ни в чем не бывало. Оно и неудивительно: субъекту созна­ния, как такому, нечего изменять в себе, так как в нем самом по себе ничего и не содержится,— это только форма, могущая с одинаковым удобством вмещать пси­хический материал всякой индивидуальности — и мо­дистки, и пожарного, и архиепископа.

XVI

Факт мнимого самосознания прежде всего наводит на мысль, что древние, римляне не ошибались, может быть, когда вместо лице, или личность, говорили личина («per­sona» первоначально значит «маска»). Если в одном случае, как в приведенном выше, те лица, в виде кото­рых определяется эмпирическое самосознание данной особи, бесспорно признаются и житейским мнением лишь за гипнотические маски, невольно надетые на себя субъектом другого пола и звания, то философски нельзя отрицать a priori и без исследования возможности того же и во всяком другом случае. Как эмпирический субъект, сознающий себя пьяным пожарным или же архиепископом парижским, может, по общему призна­нию, быть на самом деле молодой модисткой, так воз­можно и то, что данный теперь в моем самосознании Владимир Соловьев, пишущий главу из теоретической философии, есть в действительности лишь гипнотическая маска, надетая каким-нибудь образом на королеву ма-дагаскарскую Ранавало или на госпожу Виргинию Цук-ки, и если у меня нет положительных оснований и пово­дов признавать такую метапросопопэю как факт, то нет также и философского права отрицать заранее и без­условно ее возможность. Положим, я не думаю серьез­но, что я могу быть только гипнотическою маской посторонних женщин или мужчин; но ведь точно так же я не думаю серьезно в настоящую минуту и того, что эта комната, которую я вижу кругом себя, и этот сад, который я вижу в окно, могут быть лишь субъектив­ными состояниями моего сознания; я твердо уверен в являемой реальности этих предметов, однако незадолго перед сим я сам мог убедиться, что на такую уверен­ность безусловно полагаться невозможно и что методи­ческое сомнение в реальности внешнего мира не есть праздная игра ума. Конечно, и Декарт не думал серьез­но, что весь окружающий его мир может быть снови­дением, произведением его мысли или обманом его чувств; и все-таки не напрасно положил он такую ги-

потезу в основу философии, и если его можно в чем упрекать, то лишь в том, что он слишком поспешно покинул эту основу и вместо того, чтобы на ней возво­дить прочное здание проверенного мышления, стал строить догматические карточные домики на зыбком песке полунаивного, полупедантичного реализма.

Во всяком случае и живая сила уверенности, практи­чески устраняющей сомнение, и логическое право требо­вать отчета в такой уверенности, и, наконец, философ­ская обязанность не отказывать в этом требовании — все это совершенно одинаково для обоих свидетельств: как для свидетельства эмпирической чувственности в пользу реального бытия внешних предметов, так и для свидетельства эмпирического самопознания в пользу подлинной действительности нашего психического субъек­та. Одинакова для обоих и польза методического сомне­ния.

Я не хотел бы ни уменьшать, ни преувеличивать важности этого сомнения. Философское мышление долж­но быть искренним, и я признаюсь откровенно, что я уверен не только в действительном существовании ми­ра природного со всем живущим в нем и не только в бытии своей души и тела и в тождестве своей лич­ности, но еще уверен и в том, что с Божией помощью могу философски оправдать свою уверенность. Но имен­но ради этого и дорого предварительное методическое сомнение как относительно внешней, так и относитель­но внутренней реальности, ибо этим сомнением не толь­ко полагается начало философского процесса проверки наших мнений, но и обусловливается желанный конец его, который никак не будет простым возвращением к прежнему верованию, а должен выразиться в новом, лучшем понимании мира, не только формально более осмысленном, но и по существу глубоко преобразован­ном. Я не могу заранее ручаться за такой результат будущей философии, но знаю только, что без предва­рительного сомнения во всех догматических взглядах он совершенно невозможен. Впрочем, относительно внешне­го мира дело уже наполовину сделано. Если в настоя­щее время точки зрения субъективного идеализма, со­липсизма, иллюзионизма едва ли представляются соблаз­нительными и опасными для какого-нибудь философа, то, с другой стороны, не найдется, конечно, и такого мыслителя, который бы придавал элементам и формам физического мира, веществу, пространству, времени ту безотносительную реальность, какую они имеют для умов, непочатых критическим сомнением. Но такой же, а может быть, и гораздо больший переворот должна произвести последовательная философская проверка наших понятий об элементах и формах мира внутрен­него; а первое условие для этого есть методическое сомнение в принятых на веру положениях о психиче­ском субъекте. Это сомнение не есть игра в жмурки, а необходимый возбудитель преобразовательной работы мышления.

XVII

Если в обычном течении жизни сомнение в собствен­ном существовании, или в тождестве своей личности, не имеет практической серьезности, то ходячие мниморацио-нальные соображения, которые противопоставляются это­му сомнению, еще менее могут быть признаны серьезными в смысле философском. Указывают, например, на то, что гипнотический подмен самосознания, есть состояние прехо­дящее, кратковременное, вызванное определенными искус­ственными причинами, тогда как нормальное сознание свое­го личного тождества непрерывно и связано со всею сово­купностью прошедшего опыта. Не говоря о том, что раз­двоение и растроение личности бывает иногда долговремен­ным, правильно периодическим и независимым от посто­роннего видимого гипнотизирования, приведенное выраже­ние само по себе может иметь какой-нибудь смысл лишь на почве нашего реализма.

Конечно, мне представляется, что я не со вчерашнего дня сознаю себя этим, а не иным субъектом, мое самосознание захватывает значительную сумму явлений прошедшего. Но что же такое, собственно, эта сумма прошедшего? Разве она лежит у меня в кармане или находится в банке на текущем счету? Ведь она существует в данную минуту лишь как воспоминание, т. е. как состояние сознания, нераздельное с тем, что я испытываю теперь, и само собою понятно, что в случае иллюзии самосознания она включает в себя и ил­люзию памяти: сознавая себя доктором философии, а не мадагаскарскою королевою, я, естественно, могу и вспоми­нать, т. е. представлять, как прошедшее, университетские диспуты, лекции, печатные труды, а не какие-нибудь сцены из африканской жизни. Вместо доказательства моего лич­ного тождества это могло бы быть ассоциацией иллюзий во времени, как во сне бывает такая ассоциация иллюзий в пространстве: так, перенесенный сновидением в Шотлан­дию, я вижу шотландские озера и холмы. Конечно, и та модистка, когда воображала себя парижским архиепископом, если б ее навести на линию воспоминаний, вспомнила бы, по всей вероятности, не то, как ее отдавали к мастерице на выучку, а то, как ее рукополагали в священный чин.

XVIII

Уверенность в самотождестве эмпирического субъекта колеблется и независимо от фактов, открываемых гипно­зом и другими ненормальными состояниями. Раз мы под­вергаем вопросу собственную реальность внешних существ и предметов (а не подвергать ее вопросу значит отказаться от философии), мы логически не можем удержать реаль­ность эмпирического субъекта, так как она неразрывно свя­зана с неопределенным множеством фактов внешнего опы­та в пространстве, времени и причинности и не может иметь большей достоверности, чем они. Конечно, отдель­ные факты внешнего опыта, с которыми связано мое суще­ствование, могут быть заподозрены в своей действитель­ности без заметного ущерба для моей уверенности в соб­ственном бытии как этого лица; но другое дело, когда сом­нение относится к целым группам фактов или даже ко всей их совокупности. В мою уверенность, что я существую как Владимир Соловьев, т. е. как субъект этого определенного жизненного содержания, несомненно, входит и уверен­ность, что я родился в Москве, в 1853 году, и крещен в церк­ви Воскресения, что на Остоженке, священником Добровым. Конечно, если бы мне было доказано, что это ошибка, что на самом деле я родился в другом месте, в другом году и крещен другим священником, то это не изменило бы твер­дость моего сознания, тем более что помянутые факты я принимал по доверию к чужому свидетельству, а не по соб­ственному воспоминанию. Но, следуя методическому сом­нению, я должен ведь допустить нечто большее — не толь­ко то, что я родился не в Москве и т. д., а еще и то, что самой Москвы вовсе нет в действительности, что этот город со все­ми улицами и церквами в нем, а равно и все сословие свя­щенников и даже самый чин крещения — все это существу­ет только в моем сновидении, которое может сейчас же ис­чезнуть без следа: при такой мысли мое самосознание, ко­нечно, должно сильно шататься, и необходимо является вопрос: да я-то сам — кто такой? А так как подобное сом­нение в реальности фактов должно быть допущено неогра­ниченно относительно всего находящегося в окружающем мире и так как все данные моей физической, духовной и общественной жизни по самому содержанию или понятию своему неотделимы от фактов внешнего мира, то с уст­ранением всех этих фактов, как сомнительных, не останется и во мне самом ничего несомненного — самодостоверность субъекта превратится в пустое место. С исчезновением вся­кой психологической действительности индивидуальное я совпадает с безразличным феноменологическим субъектом, и личное тождество сводится на форму тождества вообще А = А. Ничего большего по праву не может заключать в се­бе декартовское cogito ergo sum. Ибо с устранением внеш­него содержания жизни необходимо устраняется и соотно­сительное с ним внутреннее, и сохраняется только пустая форма.

Документ изменен: 10:33 22.10.2005