Иосиф Левин. Себя, Я, Самость
Книга III. ЭТИКА
ПАМЯТИ Р. В. ОЛЬДЕКОПА
"СЕБЯ", "Я", "САМОСТЬ"
Любое существо, будь то моллюск или даже бактерия, в которых трудно предположить наличие самосознания, а тем более сознания своего "Я" – защищает себя, борется за себя, за пищу для себя, за укрытие для себя от врага и т. п. "Себя", "себячность" заложены в самой биологической природе любого существа Речь тут не идет о защите и существовании просто какого-то организма, а именно "своего" организма, "своего" существования, о "самозащите" "Себя", "себячность" как низший вид рефлексивности (возвратности) появляется гораздо раньше, чем "Я", "ячность" или "личность" "Себя" не имеет именительного падежа "Себячность" свойственна и человеку как природному существу, она роднит его со всей биосферой она доличностна, безличностна, безлична.
"Я" появляется одновременно как самосознание (точнее, "себясознание") природного существа, особи вида homo sapiens, и как субъект (по крайней мере, потенциальный) духовной деятельности (пусть самой зачаточной) В "я" с самого начала соединены оба естества. Одним естеством "я" обращено к "себе". Себялюбие дополняется или превращается в эгоизм. Другим естеством к чему то или кому-то вне "себя", к тому, что само по себе иррелевантно для сохранения этого природного "себя" или "я" В этом парадоксальность человека. Поднявшись до самосознания, он тем самым трансцендирует себя, ибо его "Я", его "самость" и состоит в этой направленности вне себя.
Человек – "общественное животное". Как муравей или пчела, он, выполняя свои общественные функции, обеспечивает прежде всего "себя", свое собственное существование. Если животное должно приспособляться к естественной среде, то человек должен приспособиться и к социальной среде – не только к климату, флоре и фауне, но и к людям, его окружающим, и созданным ими учреждениям. Такое приспособление необходимо прежде всего для удовлетворения природных потребностей. Жизнь в обществе расширяет сферу личной заинтересованности, но, пока речь идет о таком приспособлении, суть дела не меняется. "Себячность" человека как природного существа включает потребность в жизненно необходимом в пище, питье, защите от врагов, угрожающих его физическому существованию, защите от холода, в безопасности во время сна, в лечении от болезней, в половом удовлетворении. Тут потребность в жизненно необходимом сочетается или сливается с влечением к удовольствию. К последней сфере относятся также желание вкусной еды (а не просто удовлетворение голода), спокойного, ненарушаемого сна, мягкого ложа, приятных обонятельных ощущений и т.п. Себячность или эгоизм в социальной жизни
267
проявляются и в особых, чисто человеческих формах, таких, как борьба за заработок, необходимый и достаточный для удовлетворения жизненно-необходимых потребностей и влечения к удовольствиям, организации охраны своей жизни и предметов потребления; для человека, родившегося в уже организованном обществе, это означает поддержание соответствующей административно-полицейской системы и воздержание от действий, которые, нарушая аналогичные интересы других, могли бы повлечь за собой нежелательные реакции со стороны этой организации и других людей. Влечения к удовольствиям, гедонизм получает в сфере социальной жизни новые стимулы и направляется на новые объекты: богатство, власть над другими людьми, почет, слава, общение с людьми ради удовольствия и т. д. В социальной жизни "себячность" принимает поистине необъятные размеры. Однако социальное на данном уровне является лишь продолжением природного, поскольку "я" – тут лишь самосознание природного человека; человек в процессе своего приспособления к социальным условиям и в погоне за "социальными" наслаждениями может буйствовать, как "дикий зверь", как самое лютое и кровожадное из природных существ, ставя все силы и потенции, заложенные в его "я", на службу "себе".
Но "я" это как раз то в человеке, что способно думать не о "себе", а о другом или других. "Я" трансцендирует "себя". По-видимому имеется теснейшая связь между самосознанием и преодолением собой-поглощенности. Личность – это свойство или способность человека оставлять себя в стороне, интересоваться тем, что его "не касается". Что такая способность существует, доказывается поведением человека и его результатами – т.е. вполне убедительно даже с бихевиористской объективистской точки зрения. Конечно, бихевиористы не преминут сослаться на инстинктивные действия животных, направленные на защиту детеныша, членов стада, семейного гнезда, муравейника, улья. Но этим лишь доказывается, что некоторые, или все, или большинство животных обладают, помимо "себячности", также некоторыми инстинктами, необходимыми для продолжения рода или существования коллектива (в последнем случае этот инстинкт совпадает с "себячностью", ибо жизнь вне коллектива для муравья или пчелы невозможна). Такие инстинкты, очевидно, имеются и у человека как природного существа. Однако ими можно объяснить лишь небольшую часть "несебячного" поведения человека. Да и в этой части инстинкт отходит на задний план. Элиминировать "Я" или личность как специфически человеческую форму "противосебячности" – невозможно. Уже то, что исходит от личности даже в сфере социально-необходимого, т.е. на доэтическом уровне, противоестественно, ибо направлено на выживание неприспособленных, или – что уже совсем противоестественно – требует любви (т.е. жертв) детей к родителям. А этика, вовсе покидая почву социально-необходимого, идет еще дальше и требует любви к врагу. Но – отметим мимоходом – это противоестественное, эта атрофия или ослабление инстинкта проявляется не только в этике, но и в прямо противоположном этике поведении, отвергающем биологически необходимое, так сказать, с другого конца. Только человек может быть волком человеку же, тогда как волк волку – "человек" (lupus lupo humanus est), к этому толкает инстинкт самосохранения всего волчьего рода, – в то время как человек лишен этого сдерживающего "себячность" инстинкта. Поэтому и агрессивность человека как проявление "себячности" идет гораздо дальше агрессивности животных, ограничивающейся лишь изгнанием (часто 268
после лишь "символической" борьбы) более слабого конкурента. Дурная противоестественность человеческого поведения проявляется и в бесполезной жестокости, садизме. Это можно объяснить тем, что человек – единственное существо, сознательно отдающееся любым влечениям, не только природным, но и инфра-натуральным, тянущим к неживому космосу и хаосу (в то время как у других существ эти влечения проявляются лишь на физическом уровне, в виде возрастания энтропии). Отсюда садизм порядка (пунктуальность, педантизм) и садизм беспорядка, разрушения, хаоса.
"Я" характеризуется установкой не на себя, а на "объективное" – т.е. на "не-себя". Именно в этом условном смысле противопоставления "себе" надо понимать слово "объективное" в выражении "установка на объективное". Эта установка выражена в духовной деятельности (пневматика) – познавательной (от простого любопытства через любознательность до "любомудрия"), эстетической, художественной, этической и т.д., деятельности, не продиктованной непосредственно интересами самосохранения, хотя частично и используемой в дальнейшем в этих целях. "Я" знаменует переход от прагматики к пневматике. В свое время мне пришлось исписать немало бумаги для доказательства того, что – к примеру – незаинтересованное познавание действительности, удовлетворение любознательности или хотя бы любопытства, объективное, в отличие от аутического, себячного, мышление было необходимым предварительным условием возможности утилизировать полученные таким образом знания. В настоящее время работы Леви-Стросса (ср. первые страницы "Le pensée sauvage") или А.Маслова (первичность the need to know), Мамфорда и др. освобождают нас от дальнейшей аргументации. Думаю, что это а fortiori относится к другим областям духовной деятельности. Ни один акт, относящийся к этой деятельности, невозможен без отвлечения от себя, забвения себя, сосредоточенности на другом.
Личность становится собой, отрекаясь от себя как от природного существа. Она утверждает себя как личность в своей направленности на то, что вне ее, или отождествляясь с тем, что вне ее. Это отвлечение от себя, как правило, частичное и временное. Лишь на время призывает Аполлон поэта к священной жертве, в другое время он быть может ничтожней всех детей мира, ибо к их многочисленным слабостям добавляет еще свою, специфическую, можно сказать профессиональную -непомерное тщеславие.
"Я" отрывается от себя, но это "себя" неотступно, как тень, следует за ним, подбирается к нему и подбирает все им добытое. "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать" – притом с выгодой для "себя". Не так много людей, готовых к священной жертве, к полной самоотдаче; и у них не так уж много моментов такой самоотдачи в течение жизни. Но именно в эти редкие моменты в жизни этих редких людей и была создана вся человеческая культура, включая и технические изобретения. В другие моменты и у других людей шла торговля уже готовыми "рукописями", их использование как в пневматических, так и в прагматических целях.
Если личность и несводима к природному естеству человека, она с ним теснейшим образом связана и, вырастая на нем, наслаиваясь на него, она не может от него оторваться, а тем самым и полностью освободиться от власти "себя". Тень "себячности" проникает и в ту область, которая по самому своему существу основана
269
на полном ее отрицании, – в область этики, в "виде ожидания награды для себя за доброе дело на этом и на том свете, спасения своей души, блаженства, а в дальнейшем и в виде гордости от смирения, самоправедности, – что является уже прямой противоположностью этической установке. Это предполагает наличие этической установки, ибо если бы не было сознания значимости данного поступка самого по себе, то нечем было бы и гордиться. Но в то же время это означает и неспособность удержаться на достигнутом этическом уровне. Психология такого "соскальзывания" описана Толстым в одном из его ранних произведений, но, по-видимому, эти переходы, связанные с рефлексией, преследовали и мучили его в течение всей жизни.
"...Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле, что я боялся задохнуться... Выехав на большую дорогу, мы увидели белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду..."
"...Вспоминая теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта минута самозабвения была настоящим горем. Прежде и после погребения я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие: от этого печаль моя была неискренна и неестественна. Сверх того я испытывал какое-то наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль..."
"...Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда – даже в самой сильной печали – не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности..."
Те, кто сводят этику к эгоизму (вроде Чернышевского, утилитаристов и т.п.), замечают только это соскальзывание, но не видят, что необходимо должно быть нечто, с чего можно соскользнуть. Давая хлеб голодному, я могу испытать некоторое удовлетворение, своего рода удовольствие. Но если бы я думал только о своем удовольствии, я бы не стал давать голодному хлеба103. Это неуловимое для них нечто и есть личность в ее установке на объективное, пневматическое. Но это – установка единичного и ограниченного духа, индивидуальности. Единичность личности (на уровне человеческой личности) заключается в предопределенной "судьбой" связи "я" с данной социально-природной особью, единичность которой определяется неповторимыми данными: психофизической наследственностью, средой, эпохой, местом, полом, национальностью и т.д. Все это личность несет в себе, от всего этого она отправляется. Говоря о пневматической самоотдаче личности, мы не имеем в виду обезличение, нивелирование или самоэлиминирование личного начала, 270
индивидуальности Мы целиком – за столь дискредитированный индивидуализм, против коллективизма или "соборности". Все пневматическое – лично, и сама личность – это, быть может, высший и ценнейший продукт творческой личности. Каждый человек – человек по-своему. Но личность начинает и начинается с само-, а точнее себя-отрицания, со священной жертвы – большей или меньшей, по способности, с преодоления себя и своего личного, и лишь на этой почве возможно и самоутверждение. Без этой жертвы, этого преодоления имеется лишь голое и пустое себяутверждение. Парадоксальность духа как раз и заключается в совпадении универсальности, трансцендирования себя, с высшей степенью индивидуальности, самоотрицания и самоутверждения – причем одного через другое.
Личностный характер человека проявляется прежде всего в его самости, или самотождестве, и самосознании, т.е. сознании этого тождества, сохраняющегося в непрерывном потоке его изменений. Самость, самотождество личности неотделимо от сознания самости, самотождества, а по существу и конституирует его. Самотождество и есть самосознание. Мыслить тождество личности без сознания его (как в учении о метемпсихозе) значит разрушать это тождество и саму личность. Это сознание включает память, т.е. удержание в сознании всего пройденного пути от природного человека до достигнутой данным человеком ступени развития личности.
Именно этот особый свой неповторимый путь к объективному, со своими104 падениями и подъемами, и есть то, что характеризует личность, и есть то, чем каждая личность своим развитием и самосохранением обогащает пневмобиокосмос, в том числе и другие личности (ибо личность это монада, имеющая окна) Это ее вклад в сущее, отказ от которого означал бы обеднение сущего. Личность может данное, навязанное ей начало, отправную точку сделать источником своего обогащения и обогащения других благодаря обусловленному этим началом жизненному опыту, путем приобщения к определенной традиции и т.п. – и от него идти своим путем к универсальному и общезначимому – хотя бы через декартовское dubito или гуссерлевскую epoche. Да иное и невозможно. Началом не может служить ноль или вакуум. Более того, формирование личности не требует отказа от преднайденного, от ценностей, определяемых личной судьбой. Они могут и должны в дальнейшем служить духовным стимулом, не умаляя свободы творчества (последнее – при условии осознания этой связанности их с личной судьбой). При этом личность претворяет по-своему этот материал, накладывая на него свой отпечаток. Вот почему призыв к растворению личности в безличном, столь характерный для восточного (в частности, индийского) сознания и мироощущения, – при всей своей возвышенности – характеризует низшую ступень, более бедную форму самосознания духа по сравнению с европейской.
Самосознание личности включает и все богатство объективных содержаний, вмещаемых данной личностью. Это самосознание личности как особого, своеобразного, единичного вместилища этого содержания (страх Гоголя за себя, как за сосуд с особо ценным содержанием), в том числе в первую очередь содержания, созданного самой этой личностью.
Когда Лютер заявляет "Da stehe ich, und kann nicht anders," – самоутверждение является здесь вместе с тем и утверждением непрерывной связи "Я" с определенным,
271
более важным, чем само я, духовным содержанием и утверждением этого содержания самого по себе.
Самоотдача и чистая самость – это вершина, достигаемая личностью в результате порыва и усилий, но на которой она, находясь постоянно под давлением природного естества и под напором его влечений, не может долго удерживаться. От "самого" до "себя" – переход безо всякой цезуры. Личность стремится к самоусовершенствованию, к самоодухотворению ради самого духовного содержания, но незаметное для нее самой смещение превращает эту цель в средство для достижения счастья, блаженства для себя, спасение своей души. Получается, что не вместилище или сосуд ценны своим содержанием, а напротив, содержание нужно для оправдания помещения сосуда или вместилища в благоприятные для их сохранности условия. Такое смещение неизбежно, как неизбежен ритм подъемов и спусков, и, быть может, не заслуживает осуждения, но его полное осознание облегчает возможность того, чтобы спуск сменился новым подъемом. Полностью же уйти от "себя", по-видимому, никому не дано.
Первым результатом такого смещения является замена чистой пневматики и этики эвдемоникой, учением о путях достижения блаженства. Из трех эвдемоник – стоической, буддистской и христианской, – первая, с ее проповедью атараксии, дальше всех отошла от этики в собственном смысле. Буддистская эвдемоника носит скорее отрицательный характер. Ее цель не счастье, а отсутствие страданий, а путь к этой цели – подавление влечений. С точки зрения пневматики и этики целеустремленность должна быть обратной: надо избегать страданий, которые могут вызвать или усилить дурные влечения: злобу, зависть, – и подавить духовные стремления. Буддистской эвдемонике противостоит пушкинское: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать".
Другой вид эвдемоники воплощен в Фаусте – стремление к реализации полноты жизни, хотя бы на миг. Трагедия Фауста в том, что для него и духовная жизнь, как и эротическая, подчинены постоянной мысли о себе и стремлению к полной самоудовлетворенности. Поэтому он либо думает в такое время, когда не думает никто, либо думает не о том, о чем следует думать, не о предмете, а о себе. Но у Фауста в груди живет и вторая душа с установкой на объективное. Эта душа способна отдаться мгновению, потому что оно "само по себе" прекрасно. Именно к такому мгновению она стремится неустанно, а
Wer immer strebend sich bemüht
Den können wir erlösen
[Чья жизнь в стремленьях вся прошла,
Того спасти мы можем
(перев. Б.Пастернака)].
Эта душа, Faustes Unsterbliches (бессмертная сущность Фауста), спасена, а Мефистофель, который, как видно из пролога, по-своему толкует это стремление, оказывается обманутым.
Самопознание личности естественно переходит и в высокую самооценку. Она знает, что воздвигла себе нерукотворный памятник (monumentum aere perennis), что она переживет свой прах. Здесь предметом гордости является то, что сделано для 272
других, для человечества, что сделано в сфере духа. Но здесь "себячность" распространяет свою власть на всю сферу личности как таковой, а не только на сферу социально-природного индивида. Тот факт, что в результате этого появляются новые превосходные произведения, которыми опять-таки можно гордиться (вроде пушкинского "Памятника"), не может нас заставить закрыть глаза на то, что подобное самопрославление, как бы оно ни было объективно оправдано, представляет собой – может быть и неизбежный – отход, "соскальзывание" от той самоотдачи, в которой родилось все, что затем составило предмет "законной" гордости. Ибо "цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех".
Мы не собираемся отрицать тот бесспорный факт, что честолюбие, любовь к славе или богатству могут служить, а зачастую и служат, стимулом духовной деятельности, в частности, художественного или научного творчества. Вопрос заключается в четком определении границ действия и действенности этого фактора
Прежде всего – из одной области, а именно из области этики, он полностью исключается, как с ней несовместимый, ей противоречащий по существу, можно сказать, по определению.
В других областях духовной деятельности эта несовместимость не является столь принципиальной, однако частичная несовместимость существует и здесь. Открытие или создание нового требует "священной жертвы", "самоотдачи", забвения о себе, переключения всего себя на данный предмет – хотя бы и на короткое время.
"Что ему почет и слава,
Место в мире и молва,
В миг, когда дыханьем сплава
В слово сплочены слова?"
[Б Пастернак].
Субъективные стимулы, о которых мы говорим, могут содействовать сосредоточению внимания на выборе наилучших средств реализации этого нового. Это уже не творение, а претворение. Человек, который поставит своей целью прославить себя или составить состояние путем создания чего-то нового и особенного, никогда не создаст ни того, ни другого. Такие мотивы могут стимулировать волю к преодолению внешних и внутренних препятствий на пути к творческой работе, но сами по себе творчески бесплодны.
Новые идеи, открытия доставляют огромное наслаждение ("сладострастье высоких мыслей и стихов"). Но жажда наслаждений не может привести к новым идеям или открытиям. Терпение и труд, подстегиваемые жаждой успеха, могут подготовить предпосылки открытия, но не могут его предопределить.
Тот, кто неспособен к самоотдаче, тот, для кого его "себя" всегда остается на первом плане, тот никогда не станет Моцартом, а в лучшем случае – лишь Сальери, для которого свободное и спонтанное творчество гения останется непостижимой загадкой, вызывающей зависть, толкающей на преступление.
Великие ученые могут самым мелочным и недостойным образом препираться по вопросу о приоритете, но то, что служит предметом спора, должно было родиться до него и не ради него.
273
Нельзя отрицать тот факт, что творческая удача может и "вскружить голову", может породить оправданное или неоправданное повышенное самомнение, а неудачи, а иногда и удачи, – напротив, подавленность, фрустрацию, неудовлетворенность собой и даже комплекс неполноценности. Может быть, связь гениальности и помешательства (если она существует) обусловлена доведенной до крайности коллизией между самоотказом, отрешенностью от себя, с одной стороны, и, с другой стороны, – нарциссизмом, повышенным самоутверждением или потребностью в нем, переходящей в самоуничижение.
В новое время стали ценить гордость, сознание собственного достоинства, "стояние на своем", даже независимо от того, что это за свое, "знание себе цены" – независимо от действительной цены. Конечно, все это лучше неискреннего, лицемерного "уничижения паче гордости". Можно допустить это, как нечто неизбежное, а в некоторых случаях и желательное. Однако нет никаких оснований признавать за этим какую-то этическую ценность – в отличие от подлинного смирения и искреннего самоуничижения. Где грань между гордостью и гордыней, между знанием себе цены и самомнением9 В наше время общественных переворотов многие, принадлежащие к ранее "униженным и оскорбленным" классам, нациям и расам, начинают обретать свое "достоинство" не в самоусовершенствовании, не в том, чтобы обогатить общечеловеческую культуру, а прежде всего в требовании для себя прав, равноправия, в хамстве, в самохвальстве, в мишуре своего "суверенитета", в политической кутерьме, в кровавых оргиях и т.д. (пример – современная руководящая и активная арабская "элита", организующая дикие пляски над телами казненных в городе Гаруна-аль-Рашида).
То, что было сказано о личности, может представиться достаточно бесцветным. Мы привыкли ассоциировать с "яркой" личностью и многое другое, и даже прямо противоположное – например, большие страсти, и вообще страстность (страстный борец, страстный любовник, увлекающийся, пламенный или огненный и т.п.). Но иногда, впрочем, нам нравится как раз другое: хладнокровие, невозмутимость, сдержанность при обстоятельствах, когда легко все это теряешь.
Личность можно оценивать – положительно или отрицательно – с самых разных точек зрения этической, эстетической, культурно-исторической и даже утилитарной. Но большей частью эти оценки прямо или косвенно связаны с этическим или общепневматическим критерием. Так, мы ценим и нам нравится в человеке талантливость как возможность, способность создать, сделать нечто ценное, и мы жалеем, когда человек "зарыл свой талант" или пропил свой дар. Нравится нам незаурядность, своеобразие характера, ибо он благоприятствует, вообще говоря, поведению, одобряемому нами с этической точки зрения; глубина переживаний вызывает наше сочувствие, так как с ней связаны душевные страдания (глубоко переживаемая несчастная любовь, или незаслуженная обида и т.п.) Хладнокровие, выдержка – вообще говоря – дают большие гарантии этически-достойного поведения, чем обратные свойства и т.п. Однако страстное честолюбие, или стяжательство, или жажда власти, хладнокровная жестокость (например, при массовых убийствах), несмотря на свою "незаурядность", вызывают в нас скорее отвращение, презрение, ужас. Нас потрясают большие страсти, большая любовь, приводящая к самоубийству, любовь Ромео и Джульетты, мы сочувствуем
274
страданиям Дмитрия Карамазова, Вертера, даже мадам Бовари, – но не любви, сопровождающейся насилием, циничным обманом, назойливым преследованием, радостью или равнодушием к гибели соперников. Не приведет нас в восторг и чрезмерная обидчивость, переходящая в безудержную мстительность.
Возьмем еще пример незаурядности: бесстрашие, героизм, мужество, храбрость, презрение к опасности и даже любовь к ней. Все это мы ценим высоко, однако про разбойников (не шиллеровских, а настоящих), бандитов мы не скажем, что они "бесстрашно", "мужественно", или "храбро" убивали, "героически" сопротивлялись, а "отчаянно", "остервенело", ибо героизм – это бесстрашие, проявленное в борьбе за "правое дело".
Все это говорит о том, что определенные черты характера, или стороны душевной жизни, или даже физической конституции, мы, вообще говоря, рассматриваем и ценим в других как психологические или физические условия или элементы духовной жизни, этического или пневматического поведения, перенося на них соответствующую оценку. Но поскольку такое обобщение не всегда оказывается оправданным, а черты эти могут быть использованы и для резко анти-этического и анти-пневматического поведения, то такая "эстетическая" оценка личности отнюдь не является безусловной или безоговорочной, чем и подчеркивается ее производный характер.
О свободе
Уже в кн.I мы подчеркивали, что неотъемлемой чертой личности является свобода. Личность, духовная жизнь и деятельность, этическое поведение не могут мыслиться иначе как свободными. Какое-либо внешнее или внутреннее принуждение несовместимо с ними.
Философскую проблему составляет, конечно, именно внутреннее принуждение, которое можно мыслить как психологическое или как физиологическое. В первом случае речь идет об однозначном определении всех наших действий теми или иными мотивами, во втором случае о полной, однозначной и односторонней зависимости всей психической, а следовательно и духовной жизни от состояния и изменений центральной нервной системы и тела вообще.
Второй случай является наиболее серьезным в свете современной генетики, рефлексологии, хирургической психиатрии, локализации психических феноменов и т.п. Впрочем, влияние алкоголя на психику было известно еще со времен Ноя – т.е. времен почти допотопных. Меньшую роль в этом смысле играет кибернетика, так как она затрагивает, в основном, лишь проблему мышления, а не личности в целом и, в частности, ее этического поведения или эстетических переживаний. По существу мы присутствуем при новом повсеместном возрождении казалось бы давно похороненных фохто-молешотто-геккелевских взглядов, но снабженных гораздо более мощным оружием фактов и теорий.
Можно попытаться ослабить силу удара указанием на то, что:
1) Мозг, как и любые другие вещи, дан нам в чувственном восприятии, т.е. через ощущения, в которых мы не в состоянии отделить субъективное от объективно-существующего. Даже если и не стать на точку зрения чистого субъективного
275
идеализма – т.е. на весьма шаткую философскую позицию, – то все же можно говорить лишь о том, что воспринимается как мозг, как нейроны, синапсы и т.д., но о сущности чего мы обречены оставаться в неведении. Это возражение однако не колеблет факта зависимости психического от какого-то "мозга в себе" – т.е. чего-то пространственного и материального.
2) При рассмотрении самого мозга на микрофизическом уровне приходится отказаться от строго детерминистской точки зрения, допустить значительную долю неопределенности, случайности, т е. лишь статистической закономерности. Нельзя ли связать свободу воли и другие виды внутренней свободы именно с этой сферой9 Даже если признать допустимость этого аргумента, он все же не затрагивает полной зависимости психического от физиологии мозга.
Итак, оба соображения не представляются достаточно вескими и во всяком случае могут иметь лишь вспомогательное значение.
Индетерминисты исходят из свободы как чего-то непосредственно-данного и самоочевидного. Если, как говорят, физикам, а впрочем и всем людям, присущ стихийный [naiver] материализм (под чем подразумевается, если выражаться философски грамотно, стихийный реализм) в отношении внешнего мира, то в неменьшей степени всем ученым, как и всем людям, присущ и стихийный спиритуализм и либрарбитризм в отношении внутреннего мира. Ученый считает, что он убедился в правильности данной теории – например, детерминизма – в силу вескости определенных фактов и доводов, а не потому, что в силу физической причинности клетки его мозга "повернулись" в ту, а не в другую сторону. Мы решаем, выбираем, любим, ненавидим, возмущаемся, восхищаемся, совершаем революции или призываем к этому как свободные существа, обращающиеся к свободным существам, а не как мозговые механизмы. Последовательный физиологизм сделал бы бессмысленной всю нашу жизнь, все индивидуальное и социальное, все человеческие отношения, право, политику, всю историю и культуру. Ничто из того, что сюда относится, не может быть описано иначе, как в терминах личности, сознания и свободы. Но может быть на самом деле в обществе и истории действуют не личности, а големы? Разве факты, накопленные генетиками, кибернетиками, биологами, физиологами, психиатрами, психологами-бихевиористами не говорят в пользу именно последнего допущения?
Думается, что выйти из положения можно лишь путем какого-то "коперниканского деяния", заключающегося в том, чтобы, оставив все факты на месте, взглянуть на них с совершенно новой точки зрения. Эта точка зрения будет иметь метафизический характер. Но разве взгляд на сознание как на эпифеномен мозговой деятельности не имеет уже метафизического характера? И разве попытки объяснить его с помощью панпсихизма не имеют такого же характера?
Утверждению: сознание, дух, свобода суть эпифеномены или продукты мозга – мы противопоставляем противоположное ему утверждение. Мозг есть орудие сознания, духа, свободы.
Мозг с его десятком миллиардов взаимосоединяющихся клеток, каждая из которых представляет собой сложнейшее образование – это целесообразное устройство, для объяснения которого так же недостаточны ссылки на случайность или на физико-химическую закономерность, как они недостаточны и для объяснения гораздо менее сложного электронного мозга. Длительность времени, потребо-276
вавшегося для его образования, не имеет решающего значения. Но дело не в одной лишь сложности или целесообразности. Эти свойства характеризуют любой организм и любой его орган или систему органов (дыхательная система, сердечно-сосудистая система и т.д.). Дело в характере функций. В отличие от функций других органов, функция мозга невыводима (и притом принципиально невыводима) из каких бы то ни было физических, химических или биологических процессов. Здесь цель и следствие, хозяин и орудие гетерогенны. Между ними пролегла эманация, изменившая весь модус бытия обладателя органа.
Другими словами, основная107 функция мозга, в отличие от функций других органов, абсолютно и принципиально не может быть объяснена путем "объективного" рассмотрения; изучение строения мозга, его химического состава, происходящих в нем физических, химических, физиологических процессов, как бы далеко оно ни подвинулось, не приблизит нас ни на один шаг к пониманию этой функции, так же как самое что ни на есть доскональное изучение звучания или начертания слова не приблизит нас ни на йоту к пониманию его смысла. Изучение анатомии и физиологии мозга сможет лишь дать более полное представление о той аппаратуре, с помощью которой данная функция осуществляется. Ибо никакое изучение мозга самого по себе, пока оно строго соблюдает отмеченные рамки, не может перенести наблюдателя на тот более высокий уровень бытия, который символизируется третьей эманацией. Особенность функции человеческого мозга (в отличие от функции дыхательной или пищеварительной системы) как раз и заключается в том, что она переводит человека в новый модус бытия, в бытие-самосознание108.
Что касается кибернетической интерпретации (модели) мозга, то она по существу уже исходит – молчаливо или открыто – из этой особой функции (используя для ее обозначения и описания свой особый язык) именно так же, как воспринимает психо-физиогенные корреляции стихийный спиритуализм человека в его общении с другими людьми, в понимании и оценке их действий и переживаний.
Если мозг – орудие духа, то он одновременно и реализует, и ограничивает его возможности. Рука делает то, что мы ей приказываем, но лишь в пределах доступного ей; а испорченное, поврежденное или изношенное орудие еще более ограничивает, или даже сводит на нет эти возможности. Мозг не только орудие свободы, но и фактор, ее ограничивающий. Наше "я" получает от рождения в свое распоряжение "готовый" мозг, воспринявший от родительских генов всю заложенную в них информацию в виде физического субстрата способностей, черт характера, инстинктов, влечений, способности к стремлениям, порывам и усилиям и, видимо, также и самой способности к свободе. Эти данные могут быть изменены, усилены или ослаблены евгеническим или хирургическим вмешательством. Другими словами, индивидуальный дух уже появляется с готовыми психическими задатками, связанными каким-то образом с особым состоянием именно данного мозга. Но, если признать наше общее положение о мозге как орудии духа и сознания, – это будет означать лишь некоторое ограничение, а не отрицание свободы.
Как уже отмечалось, проблема свободы наталкивается и на серьезные психологические трудности, а именно, на возражения, основанные на психологическом анализе человеческого поведения и его мотивов.
277
Свобода – вещь сложная, она не сводится к одной лишь свободе воли (libre arbitre), да и свободу воли, составляющую лишь часть свободы человека (и притом не самую важную), можно рассматривать на различных уровнях. Для того, чтобы обладать низшим уровнем свободы воли, нужно быть лишь немногим умнее Буриданова осла. Это свобода, заключающаяся в неполной детерминированности или предсказуемости реакции на данное раздражение или стимул. Но все же это не та непредсказуемость, которая может сказываться и в деталях поведения вычислительной машины. Жизнь и сознание конституируют другие качества непредсказуемости, а именно, известную степень свободы.
Здесь речь идет о свободе выбора между отдельными мотивами, которые качественно могут и не отличаться друг от друга, быть равноценными. Причем, как правило, речь идет о выборе между уже готовыми и данными возможностями (например, какое блюдо заказать к обеду, пойти на стадион или в кино и т.п.). Эта свобода предполагает относительную независимость от мотивов: хотя я знаю, что все говорит в пользу А, я все же могу выбрать В. Крайний случай тут – абсолютно немотивированное действие (acte gratuit). Но можно допустить свободу и мотивированного действия в том случае, если мотивы лишь склоняют, а не принуждают. Физическим субстратом этой недетерминированности может быть структура мозга на микрофизическом уровне. Хотя определенную реакцию можно считать более вероятной, однако любая закономерность будет тут иметь лишь статистический характер. На этом уровне свобода, рассматриваемая изолированно, почти неотличима от случайности, но, взятая в контексте, это все же ступень свободы. Степень свободы является более значительной, когда мотивы не навязаны извне (например, путем внушения или "вдалбливания"), а исходят от самого субъекта. Здесь свобода от мотивов дополняется свободой творчества, которая выходит далеко за пределы проблематики мотивов поведения.
Это уже не свобода воли, ибо творчество и его результаты не зависят от воли, а часто непроизвольны, "противовольны". Идеи приходят сами собой, мысли преследуют неотвязно, как мухи, не давая покоя, открытия осеняют неожиданно и т.д.
Но не только в творческом процессе в собственном смысле – в любом обыденном разговоре можно высказать или услышать реплику, очень личную, неповторимую, неожиданную не только для слушающего, но и для высказывающего ее.
Психический механизм процессов творчества до сих пор остается загадкой. Старый ассоцианизм как будто дискредитирован, и все же ассоциационная связь идей или психических состояний, так или иначе объясняемая или взятая в том или ином контексте, – это то, что мы интроспективно наблюдаем в первую очередь. Однако, когда мы имеем дело с творчеством, связи между идеями принимают самый причудливый характер ("ассоциация" между падающим яблоком и теорией мирового тяготения), а иногда решающая вопрос, разрубающая гордиев узел идея или замысел являются как deus ex machina.
Тут обычно ссылаются (не без основания) на подсознательное, но этот механизм еще более загадочен, а ход ассоциаций (если судить по сновидениям) является еще более прихотливым. Ясно, однако, что и работа подсознательного имеет какую-то целенаправленность, осмысленность. В общем, не вдаваясь в более углубленное
278
изучение вопроса, можно говорить о свободе от ассоциаций, либо о каком-то свободном манипулировании ассоциациями.
Если свобода воли на низшем уровне, свобода от мотивов, относится к области прагматики, а свобода творчества (свобода от ассоциаций) к области пневматики, то третий вид свободы, свобода воли на высшем уровне, есть свобода выбора между прагматикой и пневматикой как стилем жизни или, по крайней мере, поведением в данной конкретной ситуации.
Это свобода выбирать не между двумя охапками сена, а между охапкой сена и чем-то недоступным ослу – даже такому философическому, как Буриданов.
Это свобода выбора между свободой и несвободой. Между подчинением влечениям или их подчинением или регулированием. Человек выбирает: либо отдаться влечениям, либо "души прекрасным порывам" или ее тягостным усилиям. В первом случае человек свободно отказывается от своей свободы, выбирает несвободу, и отказ от свободы есть результат свободного акта выбора, за который он отвечает; но и утрата свободы не является окончательной, она не исключает возможности постоянного противоборства влечениям или ограничения их власти.
Таким образом, речь идет о свободе распоряжаться своей свободой. Человек может отказаться от своей свободы, но не может отказаться от свободы этого отказа, и в этом смысле прав Сартр, утверждая, что человек обречен, осужден быть свободным. Свобода выбора между прагматикой и пневматикой и связанные с ней конфликты с наибольшей остротой проявляются в области этики с ее требованием отказа, самоотречения, жертвы, с ее вечным призывом: "Entbehren sollst du! Sollst entbehren!"
Эту свободу нельзя сводить только к свободе воли или только к выбору "разумного" поведения (sophrosyne). Это "освобожденность", свободное шествование по пути жизни, свобода порывов, чувств, мыслей, стремлений. Ибо все это входит в пневматическую сферу, все это и составляет личность. За свободой выбора следует выбранная свобода. Свободу выбора свободы, свободу решения быть свободным можно было бы рассматривать как "метасвободу" по отношению к "собственно" свободе в пневматической сфере. Однако такое разграничение является лишь условным, так как, с одной стороны, самый выбор пневматики – уже пневматика ("ты бы меня не искал, если бы уже не нашел"); с другой стороны, пневматическая свобода предполагает свободный выбор пневматики, иначе она не свобода.
Если важной частью пневматики является свобода творчества, то пневматику, или духовную жизнь в целом, можно рассматривать также как свободу самотворения или самосозидания. Ибо что такое выбор пневматики, как не второе рождение, и что такое духовная деятельность, как не непрерывное самосозидание человека, непрерывная трансформация, преобразование на протяжении всей его жизни. И эта свобода самосозидания является одновременно венцом и основой всех видов свободы, о которых шла речь, их необходимым условием.
Могу ли я говорить о своей свободе, если я сам – готовый продукт: наследственности ли, или божественного акта творения, или воспитания? Какой смысл имеют слова о свободе "я", если "я" навязано самому себе как нечто готовое? Как я могу быть свободен, если я не я, а "оно" – чей-то объект? Любой мой выбор, моя мысль, мое создание не будут моими, если я сам не свой.
279
Нам было бы невыносимо сознавать себя гомункулусами, продуктами лабораторных опытов, только привычка делает для нас не столь невыносимым осознание себя продуктом природы, среды или даже божественного творческого акта. Но личность никогда не является чем-то готовым. Жизнь личности это постоянный процесс формирования и трансформации и что важнее всего – это процесс свободный, недетерминированный, творческий, причем эта свобода самотворения личности непрерывно нарастает, начиная с минимума свободы вначале и до ее максимума в жизненной akme – после которой у свободы появляется новый сильный противник – привычка. Во всяком случае, до известного предела свобода саморасширяется, каждая новая ступень или стадия развития личности обладает большей свободой, чем предыдущая. В этом самосозидании участвуют все силы и способности личности – воля, чувства, разум, либо взаимно помогая друг другу в росте и развитии, либо, напротив, вытесняя или "задвигая" друг друга. Может быть, частью или низшей формой выражения этого процесса самосозидания личности и являются отмечаемые Мамфордом старания и усилия первобытного человека переделать свое тело как выражение стремления к утверждению своей самости (identity), по существу, своей личности.
Свобода самосозидания личности является основой ее моральной ответственности и основой всех остальных видов свободы. Тому, кто говорит "Я не виноват, что я именно такой", – всегда можно ответить: "Да, но ты, именно ты, виноват, что не стал другим". Именно свобода самосозидания и делает человека морально ответственным не только за поступки, но и за чувства и мысли, и даже за сновидения, в которых проявляется какая-то непреодоленная стадия развития нашей личности.
Поэтому, говоря о субъекте свободы, можно сказать, что свобода сама создает своего субъекта, – но создает она его не из ничего. Исходный пункт, или изначальный материал, в виде тех психических зачатков ("программы"), которые материально закреплены в физическом субстрате личности, которые, в значительной мере, определены наследственностью и в дальнейшем развитии которых наряду со свободой большую роль играет влияние среды, воспитания и т. п. – все это накладывает определенные ограничения на свободу самосозидания личности. Это не творение из ничего или в пустоте. Другие ограничения заключаются в том, что человек не свободен освободиться от груза своего прошлого. Пройденные этапы его развития не устранены и не могут быть устранены, бывшее не может стать небывшим, ничто не может быть изъято из жизненного "протокола" личности; и то, что кажется преодоленным, этот дремлющий ветхий Адам – может пробудиться в любой момент и сбросить с себя все наслоения.
Но это значит также, что свободное развитие и самосозидание личности не уничтожает ее единства. Единство личности – сложное и многослойное. Именно поэтому я, даже став другим, все же стыжусь дел моего прежнего я: я не отвечаю лишь за те дела, которые были совершены мною в ту пору, когда моя свобода еще не достигла той степени саморазвития, которая нужна для того, чтобы преобразовать данное мне природой или воспитанием. Но неиспользование свободы для этой цели тогда, когда уже она достигла необходимой степени развития, никого не может освободить не только от юридической, но и от моральной ответственности. Дело не
280
меняется от того, что многие, может быть даже большинство, используют лишь незначительную долю своей свободы.
Если рассматривавшиеся ранее виды свободы мы охарактеризовали как (относительную) свободу от мотивов, свободу от ассоциаций и влечений, – то этот последний вид свободы можно охарактеризовать как (относительную) свободу от судьбы. Мы определили судьбу как "встречу", "стыковку" определенных, обусловленных каузально или иным способом данных именно со мной, с моим "я", воспринимаемую мною как нечто необусловленное. Способность свободного самосозидания в известной мере освобождает меня от результатов этой встречи, восстанавливает, пусть только частично, мою изначальную независимость и свободу определять "изнутри" – вопреки судьбе – свое назначение.
281
Авторские примечания
101 Это хорошо схвачено в славянских языках (русском, польском ), где "себя" в равной мере относится ко всем лицам. По-русски: я работаю для себя; а по-немецки - я работаю для меня, а ты работаешь для тебя. Во французском и английском также неизменными сохраняются self и même, т.е. самость, а рефлективность, как таковая, пропадает. Отмечу еще, что в польском языке для обозначения эгоизма существует слово "sobkostwo" - где ego заменено на "sobie".
102 Материнская любовь - порождение природного инстинкта, но только у человека будущая мать сознательно идет на риск и страдания, для того, чтобы стать матерью, чтобы произвести на свет объект своей будущей материнской любви.
103 Мы уже не говорим о том, что эта теория не в состоянии объяснить, почему нарушение этики является по существу правилом, а ее соблюдение - исключением..
104 Может быть, это и имел в виду Бонавентура, утверждая, что душа и в состоянии экстатического слияния с Божеством сохраняет память о своих грехах
105 Это нельзя, однако, понимать как отсутствие у стоиков ( особенно у Сенеки) этики. И.конечно, сказанное дальше не относится к буддистской и христианской этике - этике par
381
excellemce (по преимуществу) этике с определенным артиклем.. И все же эвдемоника стоиков, учащая тому, как легче переносить смерть и страдания других (а не только свои), - вступает уже в противоречье с этикой. А такие мотивы можно найти и у Платона с его высокой оценкой здравомыслящего спокойного нрава (φρονιμον και ησυχιον), который легче переносит утрату близкого человека.
106 Отметим мимоходом, что мозг в этом отношении - наиболее яркое и убедительное проявление целесообразности как самостоятельного принципа в живой природе. Ибо если еще можно - с достаточно, впрочем, большой долей неправдоподобия - рассматривать функции других органов с чисто каузальной точки зрения, то рассматривать так функции мозга - при таком полном разрыве и гетерогенности "причины" и "следствия" - уже становится совершенно невозможным.
107 Это не относится, понятно, ко в с е м функциям мозга, например, к регулирующим и т.п функциям, не имеющим отношения к сознанию.
108 Эти соображения не чужды и некоторым виднейшим физиологам. Так, Айсли (ссылаясь на Уоллеса, сотворца теории естественного отбора) сомневается в возможности вывести мозг из игры слепых сил природы. Шеррингтон считал, что механизм мозговой деятельности пускается в ход благодаря психическому принципу, существующему вне мозга.
382
Документ изменен: 11:03 23.03.2007
