Петр Струве, Семен Франк. Очерки философии культуры

(1905)^*

2. Культура и личность

I

Культура несет в себе свою ценность. Ее нельзя ни для чего употреблять, ее можно только переживать Но это не значит, что культура есть сама в себе цель Культура есть содержание личности и потому служи личности, но не так, как платье, которое можно всег­да снять или заменить другим, или вагон железной дороги, в котором мы сидим и из которого мы на станции назначения выходим, а как самое важное и дорогое в личности, что не только принадлежит ей, но и принадлежит к ней, ее составляет и определяет Таким образом, рядом с культурой, как ее единствен­ный носитель, стоит личность. Конечно, выражение «личность стоит рядом с культурой» — неточно. Куль­тура существует не вне людей, а в людях и ими. Но в то же время каждая новая личность, рождаясь в дан­ной культуре и живя, ею все-таки как личность, и противостоит ей. Для каждой данной личности куль­тура есть нечто объективное, вне ее данное, из чего она черпает, что она оценивает и критикует. Отсюда возникает вопрос об отношении между культурой и личностью.

Культура, сказали мы, есть совокупность абсолют­ных ценностей, созданных и создаваемых человечест­вом и составляющих его духовно-общественное бытие. Из этого определения вытекает высшая, транс­цендентальная связь культуры с личностью. Мы не знаем и не может допустить иного творца и носителя абсолютных ценностей, кроме личности и ее духовной жизни. Воплощение идеала в действительность, обра­зующее сущность культурного творчества, может со­вершиться лишь проходя через ту точку бытия, в ко­торой мир идеала скрещивается с миром действитель­ности и творение абсолютных ценностей совмещается с их реализацией в эмпирической жизни, эта точка есть личное сознание, духовная жизнь мыслящей и действующей личности. Все идеалы, без различия их содержания, суть свободные творения личности. Лич­ность создает науку, искусство, мораль; даже в рели­гии, где личность часто отрицает самое себя, склоня­ясь перед высшим началом, это начало творится ею же. Не в материальной силе и не во внешней обста­новке жизни лежит источник и корни культуры; они таятся в глубинах личного сознания, и все великие перевороты, определявшие судьбу царств и народов и изменявшие лицо земли, питались мыслями и упова­ниями, родившимися в тиши уединенной работы духа. «Мир неслышно вращается вокруг тех, кто от­крывает новые ценности» (Ницше).

Отсюда следует, что свобода личности есть первое и существеннейшее условие культуры. Простор для духовного творчества, безусловное признание за каж­дой личностью права созидать идеал и действовать во имя его, образует принцип, непосредственно указуемый самой идеей культуры и из нее вытекающий. На­рушить этот принцип значит подрезать у древа куль­туры его самые глубокие питательные корни. Везде, где это совершается ради торжества определенного учения, общественного порядка, господствующего склада жизни — во имя части, уголка, клочка культу­ры отвергается и попирается идея культуры, как цело­го, как неистощимо развивающегося запаса духовного богатства. Кто хочет культурного прогресса, тот должен хотеть и свободы личности; даже борьба против явно антикультурных идей не оправдывает нарушения свободы личности, ибо никто не призван судить, какая роль предназначена этим идеям и тому, чему суждено из них родиться в общем ходе исторического творчества. Вот почему полицейское преследования клерикализма в современной Франции, являясь по за­мыслу его вдохновителей борьбой за культуру, есть в действительности прегрешение против духа культуры. Говоря, что свобода личности есть условие и сред­ство культурного прогресса, мы отнюдь не хотим дать утилитарное обоснование этому принципу, который, в наших глазах, имеет верховное и абсолютное значе­ние. Дело в том, что свобода личности, будучи средст­вом духовного прогресса, в то же время есть и его последняя цель. Точнее говоря, как культура, так и личность заимствует свою ценность из своей внутрен­ней, имманентной связи с абсолютной святыней — духом и его идеалами. Преклоняясь перед духом, перед священным и неугасимым пламенем высшей правды, мы должны почитать культуру — отблеск и зарю этого пламени на земле; и мы должны уважать личность, человеческую душу — единственную храни­тельницу на земле искры того же священного пламе­ни. Поэтому задача личности — творить культуру, озарять землю светом идеала, а задача культуры — бе­речь личность и обеспечить ей простор и неприкосно­венность ради того, что лишь в ней живет дух, горя­щий правдой и творящий ее на земле.

Уважение к человеческой личности есть само про­дукт культурного развития; человечество лишь путем долгих усилий и героической борьбы пришло к со­знанию, что в каждой личности есть нечто, что долж­но быть признано священным и неприкосновенным. Но однажды установившись, эта идея имеет уже аб­солютное, сверхисторическое, вечное значение и не­пререкаемую обязательность, иначе говоря, она стала моральной аксиомой современного человечества. Яв­ляясь приобретением культуры, она отныне есть аб­солютное начало культуры и в силу этого ее мораль­ное мерило. Отныне независимо от всяких споров о том, что такое человеческая личность, мы можем ис­ходить из простого культурного или, точнее, морального факта, что человек уважает человека. Это не фраза, а именно факт, и ничто не служит столь на­глядным его доказательством, как популярные в но­вейшее время на Западе теории неуважения к чело­веку. Они возникли, как теоретическая реакция про­тив морального факта, и их полнейшая безнадеж­ность, совершенно очевидная и для их авторов, дела­ет из них невинную игру ума и только ярче подчер­кивает этот факт. Конечно, действительность полна и фактами неуважения к человеку. Но ни один чело­век, кроме теоретиков рабства, пишущих книги и статьи на эту тему, не станет принципиально отри­цать, что человек должен уважать человека. Таким образом, уважение к человеку есть принцип, на ко­тором построено и которым фактически держится со­временное человеческое общежитие.

Всякая человеческая личность, как таковая, есть абсолютная ценность. К каждому человеческому су­ществу мы должны относиться как к высшей оболоч­ке или физико-психическому проявлению высшего, трансцендентного начала — того духа, который для нас есть святыня. Отсюда вытекает идея равноценнос­ти всех людей. Люди бесконечно разнообразны и по­тому не равны, но они для нашего морального созна­ния равноценны как человеческие личности, как но­сители того, что имеет абсолютную, беспредельную ценность. Их равноценность не есть физический факт или правило удобства, она не есть даже признание фактической идеальной или культурной равноценнос­ти всех людей. Никто не будет спорить, что Шекспир или Пушкин в культурном отношении выше будочни­ка Мымрецова, что за одного Пушкина можно было бы отдать многих Мымрецовых и не остаться в накла­де. И все же, чтобы взрастить Пушкина, мы не имели бы права убить Мымрецова. Оба они суть человеческие личности. Это есть, пожалуй, единственное, в чем они тождественны, но этого вполне достаточно, чтобы признать их морально равноценными. Это — равно­ценность существ, которые, будучи эмпирически со­вершенно неравными величинами, в ином, трансцен­дентальном смысле, обладают, все без исключения, бесконечной, а потому и равной ценностью. Это есть равенство бесконечных величин, и равноценность есть лишь морально-психологическое выражение и отражение абсолютной ценности личности. Человек есть святыня, он не должен быть средством ни для других людей, ни для каких-либо объективных, вне его лежащих целей. Стоит только отказаться от этого начала, и нет уже более никакой остановки на пути превращения человека в средство. Для тех, кто не признает святости человеческой личности, вопрос об употреблении человеческого мяса есть, в конце кон­цов, такое же дело вкуса, как вопрос об употреблении конины или едении улиток.

II

В известном смысле идея культуры чисто логичес­ким путем вступает в столкновение с идеей личности. Культура есть творчество, сознательное и намеренное преобразование действительности в соответствии с идеалами, замена стихийного, от человека не завися­щего состояния вещей, разумно и целесообразно вы­работанными условиями и формами духовно-общест­венного бытия. Культура есть гуманизация, подчине­ние стихии природной, как и стихии общественной, духу мыслящего человечества, борьба сознания и воли с «древним хаосом». Подобно тому, как в отдельной личности рост сознания и духовности выражается в подчинении инстинктов, произвольных влечений, случайных ассоциаций мысли центральному, руково­дящему «я», так и в коллективном бытии людей куль­тура означает развитие планомерности и сознатель­ности собирательной жизни, расширение власти духа над исторической жизнью. Человечество берет свою судьбу в свои собственные руки, хочет двигаться впе­ред не наугад, по воле слепого случая и случайного столкновения сил, а сознательно, в полном согласии со своими идеалами и целями. Но что значит плано­мерность и сознательность в коллективной жизни че­ловечества? Это значит организация, включение лич­ностей, как звеньев и органов, в состав большого це­лого, установление сильной и сосредоточенной, на-диндивидуальной воли. В этом смысле, сама идея культуры, можно сказать, наталкивает сознание на мысль о власти и ее деспотизме. Человечество бредет по своему великому пути без плана и цели, у каждого есть свои желания, свои задачи и потребности, поэто­му каждый приходит в столкновение с другим, и из этой слепой борьбы всех против всех, из этого хаоти­ческого столкновения страстей и идеалов бессозна­тельно складывается историческое движение. В ком живет вера и великое общее предназначение человече­ства, тот не может не желать замены этого состояния разброда и анархии планомерным и разумным сотруд­ничеством людей. Люди должны согласиться между собою о своих целях и, раз согласившись, прямо идти вперед, не уклоняясь по сторонам, не топчась на месте и не теряя сил на социальное трение и взаим­ную борьбу. Отсюда невольно рождается убеждение, что развитие культуры может быть обеспечено только подчинением личностей воле целого, только разум­ным, руководимым общими идеалами деспотизмом. В разнообразных оттенках и формах эта мысль высказы­валась и действительно проявлялась в культурной ис­тории человечества. Она образует основу «просвещен­ного деспотизма» она вдохновляет якобинцев на кро­вожадную борьбу со всеми, кто в их глазах являлся противником исповедуемого ими культурного идеала, она открыто формулируется некоторыми из видней­ших основателей социалистических учений. Человече­ство должно научиться разумно использовать свои страсти и управлять ими, как оно управляет стихиями природы, — говорит Фурье. Человечество должно вы­яснить свою общую цель, — говорит Бюше, — и все его действия должны быть подчинены задаче дости­жения этой цели; таков смысл всякого управления, и государственная власть при этом не имеет иной гра­ницы, кроме сознания своей обязанности. Человече­ство должно от социальной анархии перейти к соци­альной организации, — говорит Маркс, — и этот переход будет величайшим, всемирно-историческим событием, после которого только и начнется истинная история, тогда как нынешнее состояние есть лишь прелюдия к ней, доисторическая эпоха в жизни чело­вечества. Всюду на свете, — говорит Рескин, — анар­хия и соперничество есть закон смерти, сотрудничест­во и управление — закон жизни.

Но социалистический идеал демократического дес­потизма, определяемого необходимостью организовать человечество, собственно говоря, останавливается на полпути. В самом деле, что гарантирует нам, что все человечество когда-либо способно будет столковаться между собой и подчинить свои действия своей единой великой задаче? И есть ли вообще основания надеять­ся, что массы сами поймут эту задачу, захотят слу­жить ей и пойдут по верному пути? Не лучше ли справятся с этой задачей немногие мудрецы, чем не­разумная и разнообразная толпа? Надо признаться от­крыто: если для осуществления культурного прогресса необходимо организовать человечество, установить безусловную планомерность в движении социального механизма и если это средство имеет абсолютное зна­чение и не ограничивается никакими иными ценнос­тями и мотивами, то единственным целесообразным строем должен быть признан не демократический, а только аристократический деспотизм, безграничная власть лучших и умнейших над толпой. Никакая де­мократия не может обеспечить той стройности и пла­номерности функционирования социального механиз­ма, которая была осуществлена, например, иезуитами в Парагвае на почве абсолютного порабощения управ­ляемых. Эта мысль блестяще и, может быть, навек разъяснена «Великим Инквизитором» Достоевского. С другой стороны, только лучшие и мудрейшие могут ус­ваивать и хранить те великие цели, служить которым есть предназначение человечества. Поэтому мыслители, серьезно и глубоко задумывавшиеся над идеей культур­ного прогресса и дорожившие культурой больше всего, вплоть до готовности жертвовать для нее человеческой личностью, как, напр<имер>, Ренан и Ницше, склоня­лись именно к идеалу демократического деспотизма.

Вопрос, однако, сложнее, чем он представляется мыслителям, увлекшимся одной стороной и одним из многих значений идеи культуры. Оставляя пока в сто­роне эстетический постулат свободы личности, доста­точно вспомнить, что эта свобода есть также необхо­димое условие самого культурного прогресса. Разви­тие культуры предполагает рост планомерности и тре­бует его. В отдельной личности планомерность и со­знательность, с одной стороны, и свобода — с другой, не стоят в противоречии. Напротив, то и другое — суть лишь различные обозначения для одного и того же духовного факта — зависимости всех психических переживаний от единого разумного «я», от глубочай­шего центра личности.

Сознательность и планомерность в личности пото­му и ценна, что она есть ее свобода, ее самоопределе­ние и потому обеспечивает ей простор и богатство творчества. Конечно, подставляя в это рассуждение взамен личности общество, как единое существо, мы имели бы право сказать, что и для общества, в его целом, организация и планомерность есть свобода творчества. Исходя из этой идеи, Энгельс объявил, что организация общества в социализме будет для че­ловечества «прыжком из царства необходимости в царство свободы». Но дело в том, что общество имен­но в этом отношении не может рассматриваться как единое чущество с центральным руководящим созна­нием. У общества нет единого «я», нет обшей души и общего мозга. Осуществляемое им культурное творче­ство коренится в последнем счете все же в отдельных личностях и из них истекает. Если эти личности могут в известных отношениях объединяться, согласовывать свои желания, действия и идеалы и выделять из себя особый центр, которому они вверяют управление и руководительство, то они не могут никому делегиро­вать всю свою душу, не могут никому отчуждать без остатка все свое право на культурное творчество и все силы для него. Величайшие идеи и помыслы, как мы уже говорили, рождаются только в тиши уединенной мысли мудрецов. Поэтому, сколь ни правомерна и полезна для культурного прогресса организация и дисциплина — все организовать и все дисциплиниро­вать — значить убить, задушить самый дух, рождаю­щий культуру. Мудрейшее правительство не сосредо­точивает в себе всей культуры своего времени и не исчерпывает всего культурного богатства, содержаще­гося и рождающегося в душах личностей. Собиратель­ная культура народа и человечества всегда выше, пол­нее и богаче культуры руководителей, и эта общая культура по самому существу дела может зреть и раз­виваться только путем неорганизованного брожения, путем столкновения духовных сил и стремлений. Дисциплина, организуя и упорядочивая подвластную ей часть культурного творчества, вместе с тем отбрасыва­ет в последнем все несоответствующие ей задачи, то есть сужает его и делает более бедным. Для того, чтобы оно не умерло и не заглохло, необходимо, чтобы оно находило для себя простор и свободу и этим свободным развитием питало и обновляло также ту свою часть, которая подчинена порядку и органи­зации. Государство должно быть достаточно сильно и организовано, чтобы планомерно проводить в общест­венную жизнь культурные идеалы; но оно не может цензуровать и подчинять себе само культурное твор­чество, источники которого всегда свободны. Идея рационализации общественной жизни, приведения всего к одному знаменателю, распределения всего в точном порядке и на своем месте есть, в принципе, антикультурная идея. Это — хула на духа святого, этого творца культуры, который не может быть пре­вращен в машину, работающую по команде. Культура никогда не фабрикуется — она всегда творится. В ка­честве идеала общественного устройства, приспособ­ленного к культурному прогрессу, для нас вырисовы­вается не деспотизм — все равно, демократический или аристократический, — а общежитие, строй кото­рого тонко и тщательно приспособлен к равновесию между общественной организацией и свободой лич­ности. Но это равновесие всегда будет оставаться ко­леблющимся, неустойчивым, и именно эта неустойчи­вость есть условие творчества и жизни культуры.

III

Но конфликт между планомерным культурным творчеством и свободой личности коренится еще глубже; здесь приходится решать не только вопрос це­лесообразности, но и вопрос морального принципа. Мы видели, что этически личность есть сама в себе цель и не должна служить простым средством ни для чего; и однако всякое массовое творчество культуры, всякое стремление к прогрессу с помощью совокуп­ных усилий многих рассматривает и необходимо должно рассматривать отдельную личность как сред­ство и орудие своей задачи. Ни одно великое дело на земле не осуществляется без жертв; и жертвы эти те самые личности, которые нравственное чувство велит считать неприкосновенными и высшими святынями. Кто действительно серьезно считается с этой мораль­ной заповедью, тот по-видимому, должен отказаться от всякого культурного творчества, от всякого участия в общественном деле, преследующем широкую и от­даленную цель; таково рассуждение толстовцев, аске­тов и стоиков всякого рода. И наоборот, кто имеет перед глазами одну великую и священную цель, кото­рой он посвящает все свои силы и помыслы, тот дол­жен прибегать ко всяким средствам, и для того от­дельная личность должна быть лишь орудием, звеном большого механизма, приводимого в движение ради достижения намеченной цели: так рассуждают иезуи­ты, маккиавелисты и якобинцы всех оттенков и на­правлений.

Достоевский утверждает, что весь прогресс и вся достижимая им гармония мироздания не стоит одной слезинки ребенка. И еще задолго до него ту же мысль высказал апостол революции Руссо, говоря, что целая нация не в праве совершить самую желанную ей рево­люцию ценою крови одного невинного; с другой сто­роны, Ницше учит, что ради творчества и великих целей надо быть твердыми и безжалостными, уметь жертвовать и собою и другими. Мы имеем здесь дело с действительной моральной антиномией, с двойствен­ностью, лежащей в самой основе нашей нравственной жизни и принципиально неустранимой. Фанатики того и другого из сталкивающихся принципов могут объяв­лять эту антиномию мнимой и признавать предрассуд­ком или даже грехом то культурное творчество, то ува­жение к личности. Но кто беспристрастно вдумывается в эту проблему и охватывает ее во всей ее широте, тот не может не сознавать, что обе стороны неправы и что истина лежит где-то посредине между ними. Точнее говоря, обе стороны правы в том, что они признают, и неправы в том. что они отвергают.

Человечество никогда не откажется, не может и не должно отказаться от общественной деятельности, от преследования отдаленных идеалов ценою жертв мно­гих поколений; и с другой стороны, человечество также не может и не должно отказаться от принципа

уважения к человеческой личности. Что лучше — тру­диться для идеала, греша, или быть святым, отказав­шись от осуществления идеала? То и другое плохо — то и другое не может нас удовлетворять. Нравствен­ное чувство велит нам найти исход, равно далекий от обеих крайностей.

Надо сказать прямо — как бы это ни было тяжело для людей, ищущих абсолютных руководящих начал и практической морали: принципиального решения дилем­мы здесь быть не может, по крайней мере в реальной морально-общественной обстановке современности и обозримого для нас будущего. Оно было бы возможно только в обществе святых и мудрецов, там, где не только отсутствуют всякого рода физическое и юри­дическое принуждение, но нет места и для духовного насилия, для давления и гипноза, производимого об­щественным мнением или вообще сильными людьми над слабовольными и неразмышляющими. Только там жертвы, падающие ради великих целей, были бы сво­бодными в полном и действительном смысле слова, поэтому только там преследование этих целей, руко­водительство людьми в борьбе за них не нарушало бы принципа уважения к личности и ее свободе. Отсюда уясняется, в качестве предельной цели общественного развития, идеал общества, в котором отсутствовало бы всякое принуждение, насилие и давление, где люди соединялись бы в свободные союзы и, принося себя в жертву свободно признанному долгу и святыне, со­храняли бы в этом культурном подвижничестве не­прикосновенность и своей и чужой личности. Этот идеал, служа неподвижной путеводной звездой наших общественных стремлений, намечает практический путь постепенного расширения сферы свободы лич­ности, защищенной от посягательств всяких полити­ческих интересов и действий. Но постановка этой идеальной конечной цели совершенствования челове­ка и человечества не разрешает морального конфлик­та, в который, при современных условиях действи­тельности, должна неизбежно вступить культурно-по­литическая деятельность с принципом уважения лич­ности. Оба моральных импульса живут одновременно и потому вечно сталкиваются в душе общественного деятеля. Не признавая беспринципного девиза —

«цель оправдывает средства», наоборот, будучи обязан считаться с абсолютными моральными принципами, он может только живым нравственным чутьем угады­вать для каждого случая этически правомерный ком­промисс между двумя противоречивыми обязанностя­ми, столкновение которых образует вечную трагедию сознательного духа, все обнажающего своим крити­ческим ножом и в своем чувстве доходящего до пос­ледних глубин. Моральный такт должен указывать ему в таких случаях, что его действие представляет на­столько насущную нравственно-политическую необхо­димость, что не может остановиться даже перед самым жестоким насилием, и в каких случаях, наобо­рот, уважение к человеческой личности ложно ставить абсолютную преграду его деятельности. Руководству­ясь постоянно стремлением прибегать в своих дейст­виях только к совершенно неизбежному минимуму наси­лия, он, где возможно, будет предпочитать пути наси­лия и давления путь свободного убеждения и воспита­ния, но, вместе с тем, не продаст судьбе своих вели­ких идеалов за полное спокойствие и незапятнанность своей совести. Есть случаи, когда даже пролитие крови, оставаясь грехом, становится нравственной обязан­ностью; и есть другие случаи, когда самый серьезный общественный интерес не может оправдать даже чисто морального неуважения к человеческой личнос­ти. Кто ищет точного и незыблемого правила для всех положений, тот будет беспомощно блуждать от одной крайности к другой; здесь может решать лишь живой и не сводимый ни к каким формулам дух морали, а не буква принципа. Русская общественно-этическая мысль, вообще часто предпочитающая догматическую ясность убеждений их многосторонности и жизнен­ности, в этом вопросе как бы замерла между двух крайних точек: на одном полюсе нравственного мира укрепилось толстовство, во имя спокойствия совести осуждающее человека на общественную бездеятель­ность и неотзывчивость к нуждам жизни, тогда как на другом его полюсе зреет нетерпимое и беспринципное якобинство, которое в борьбе за свой идеал не хочет считаться ни с какими моральными правами чужого мнения, чужой веры и свободы, если они стоят по­перек его дороги. Но живая нравственная правда так же мало на стороне Толстого, как и на стороне Робес­пьера. Нельзя нести в мир добродетель, замыкаясь в моральном самоуслаждении и оградившись китайской стеной от столкновения с мутным потоком жизнен­ных тревог; но, быть может, еще меньше можно на­учиться добродетели, рубя головы направо и налево. Толстовство, которое в своем нынешнем догматичес­ком виде есть мертвящий и бесплодный, с точки зре­ния культурного творчества, аскетизм, могло бы при­нести обильные и ценные нравственные плоды, если бы в критически очищенной и утонченной форме оно было внесено в само культурно-политическое творче­ство и признано его руководящим моральным прин­ципом. Активность и страстность общественной борь­бы должна сочетаться с широчайшей терпимостью, преданность культурно-политическому идеалу и на­стойчивость в его осуществлении должны органически пропитаться духом уважения к каждой личности. Ве­ликое учение Толстого, что идеал достигается не на­силием, а проповедью и примером, что победа добра над злом не может совершиться средствами зла, долж­но быть усвоено не как церковный догмат, ради буквы которого надо отказаться от всякой связи с жизнью, от всякого вмешательства в ее социальное и моральное неустройство, а как широкое, гуманное на­строение, голос которого будет звучать нам даже в пылу страстной борьбы и не допустит, чтоб боец пре­вращался в изувера и насильника.

^{* * *}

Итак, культура и личность стоят в теснейшей внутренней связи между собой. Личность и одна толь­ко личность творит культуру, и, в свою очередь, зада­ча культуры есть утверждение свободной духовности, воспитание богатой и полной ценного содержания индивидуальности. Принцип личности и принцип культуры, вступая в многообразные и мучительные конфликты, тем не менее, по существу, вытекают из одного морального источника — уважение к духу и его творчеству — и сплетаются в цельное и внутренне согласованное культурно-философское миросозерца­ние, которое можно назвать гуманистическим индиви­дуализмом.

Документ изменен: 13:07 17.01.2006