Ссылка: http://dbs-lin.ruhr-uni-bochum.de/personalitaet/ru/index.php?cp=document&id=179
(1905)*
2. Культура и личность
I
Культура несет в себе свою ценность. Ее нельзя ни для чего употреблять, ее можно только переживать Но это не значит, что культура есть сама в себе цель Культура есть содержание личности и потому служи личности, но не так, как платье, которое можно всегда снять или заменить другим, или вагон железной дороги, в котором мы сидим и из которого мы на станции назначения выходим, а как самое важное и дорогое в личности, что не только принадлежит ей, но и принадлежит к ней, ее составляет и определяет Таким образом, рядом с культурой, как ее единственный носитель, стоит личность. Конечно, выражение «личность стоит рядом с культурой» — неточно. Культура существует не вне людей, а в людях и ими. Но в то же время каждая новая личность, рождаясь в данной культуре и живя, ею все-таки как личность, и противостоит ей. Для каждой данной личности культура есть нечто объективное, вне ее данное, из чего она черпает, что она оценивает и критикует. Отсюда возникает вопрос об отношении между культурой и личностью.
Культура, сказали мы, есть совокупность абсолютных ценностей, созданных и создаваемых человечеством и составляющих его духовно-общественное бытие. Из этого определения вытекает высшая, трансцендентальная связь культуры с личностью. Мы не знаем и не может допустить иного творца и носителя абсолютных ценностей, кроме личности и ее духовной жизни. Воплощение идеала в действительность, образующее сущность культурного творчества, может совершиться лишь проходя через ту точку бытия, в которой мир идеала скрещивается с миром действительности и творение абсолютных ценностей совмещается с их реализацией в эмпирической жизни, эта точка есть личное сознание, духовная жизнь мыслящей и действующей личности. Все идеалы, без различия их содержания, суть свободные творения личности. Личность создает науку, искусство, мораль; даже в религии, где личность часто отрицает самое себя, склоняясь перед высшим началом, это начало творится ею же. Не в материальной силе и не во внешней обстановке жизни лежит источник и корни культуры; они таятся в глубинах личного сознания, и все великие перевороты, определявшие судьбу царств и народов и изменявшие лицо земли, питались мыслями и упованиями, родившимися в тиши уединенной работы духа. «Мир неслышно вращается вокруг тех, кто открывает новые ценности» (Ницше).
Отсюда следует, что свобода личности есть первое и существеннейшее условие культуры. Простор для духовного творчества, безусловное признание за каждой личностью права созидать идеал и действовать во имя его, образует принцип, непосредственно указуемый самой идеей культуры и из нее вытекающий. Нарушить этот принцип значит подрезать у древа культуры его самые глубокие питательные корни. Везде, где это совершается ради торжества определенного учения, общественного порядка, господствующего склада жизни — во имя части, уголка, клочка культуры отвергается и попирается идея культуры, как целого, как неистощимо развивающегося запаса духовного богатства. Кто хочет культурного прогресса, тот должен хотеть и свободы личности; даже борьба против явно антикультурных идей не оправдывает нарушения свободы личности, ибо никто не призван судить, какая роль предназначена этим идеям и тому, чему суждено из них родиться в общем ходе исторического творчества. Вот почему полицейское преследования клерикализма в современной Франции, являясь по замыслу его вдохновителей борьбой за культуру, есть в действительности прегрешение против духа культуры. Говоря, что свобода личности есть условие и средство культурного прогресса, мы отнюдь не хотим дать утилитарное обоснование этому принципу, который, в наших глазах, имеет верховное и абсолютное значение. Дело в том, что свобода личности, будучи средством духовного прогресса, в то же время есть и его последняя цель. Точнее говоря, как культура, так и личность заимствует свою ценность из своей внутренней, имманентной связи с абсолютной святыней — духом и его идеалами. Преклоняясь перед духом, перед священным и неугасимым пламенем высшей правды, мы должны почитать культуру — отблеск и зарю этого пламени на земле; и мы должны уважать личность, человеческую душу — единственную хранительницу на земле искры того же священного пламени. Поэтому задача личности — творить культуру, озарять землю светом идеала, а задача культуры — беречь личность и обеспечить ей простор и неприкосновенность ради того, что лишь в ней живет дух, горящий правдой и творящий ее на земле.
Уважение к человеческой личности есть само продукт культурного развития; человечество лишь путем долгих усилий и героической борьбы пришло к сознанию, что в каждой личности есть нечто, что должно быть признано священным и неприкосновенным. Но однажды установившись, эта идея имеет уже абсолютное, сверхисторическое, вечное значение и непререкаемую обязательность, иначе говоря, она стала моральной аксиомой современного человечества. Являясь приобретением культуры, она отныне есть абсолютное начало культуры и в силу этого ее моральное мерило. Отныне независимо от всяких споров о том, что такое человеческая личность, мы можем исходить из простого культурного или, точнее, морального факта, что человек уважает человека. Это не фраза, а именно факт, и ничто не служит столь наглядным его доказательством, как популярные в новейшее время на Западе теории неуважения к человеку. Они возникли, как теоретическая реакция против морального факта, и их полнейшая безнадежность, совершенно очевидная и для их авторов, делает из них невинную игру ума и только ярче подчеркивает этот факт. Конечно, действительность полна и фактами неуважения к человеку. Но ни один человек, кроме теоретиков рабства, пишущих книги и статьи на эту тему, не станет принципиально отрицать, что человек должен уважать человека. Таким образом, уважение к человеку есть принцип, на котором построено и которым фактически держится современное человеческое общежитие.
Всякая человеческая личность, как таковая, есть абсолютная ценность. К каждому человеческому существу мы должны относиться как к высшей оболочке или физико-психическому проявлению высшего, трансцендентного начала — того духа, который для нас есть святыня. Отсюда вытекает идея равноценности всех людей. Люди бесконечно разнообразны и потому не равны, но они для нашего морального сознания равноценны как человеческие личности, как носители того, что имеет абсолютную, беспредельную ценность. Их равноценность не есть физический факт или правило удобства, она не есть даже признание фактической идеальной или культурной равноценности всех людей. Никто не будет спорить, что Шекспир или Пушкин в культурном отношении выше будочника Мымрецова, что за одного Пушкина можно было бы отдать многих Мымрецовых и не остаться в накладе. И все же, чтобы взрастить Пушкина, мы не имели бы права убить Мымрецова. Оба они суть человеческие личности. Это есть, пожалуй, единственное, в чем они тождественны, но этого вполне достаточно, чтобы признать их морально равноценными. Это — равноценность существ, которые, будучи эмпирически совершенно неравными величинами, в ином, трансцендентальном смысле, обладают, все без исключения, бесконечной, а потому и равной ценностью. Это есть равенство бесконечных величин, и равноценность есть лишь морально-психологическое выражение и отражение абсолютной ценности личности. Человек есть святыня, он не должен быть средством ни для других людей, ни для каких-либо объективных, вне его лежащих целей. Стоит только отказаться от этого начала, и нет уже более никакой остановки на пути превращения человека в средство. Для тех, кто не признает святости человеческой личности, вопрос об употреблении человеческого мяса есть, в конце концов, такое же дело вкуса, как вопрос об употреблении конины или едении улиток.
II
В известном смысле идея культуры чисто логическим путем вступает в столкновение с идеей личности. Культура есть творчество, сознательное и намеренное преобразование действительности в соответствии с идеалами, замена стихийного, от человека не зависящего состояния вещей, разумно и целесообразно выработанными условиями и формами духовно-общественного бытия. Культура есть гуманизация, подчинение стихии природной, как и стихии общественной, духу мыслящего человечества, борьба сознания и воли с «древним хаосом». Подобно тому, как в отдельной личности рост сознания и духовности выражается в подчинении инстинктов, произвольных влечений, случайных ассоциаций мысли центральному, руководящему «я», так и в коллективном бытии людей культура означает развитие планомерности и сознательности собирательной жизни, расширение власти духа над исторической жизнью. Человечество берет свою судьбу в свои собственные руки, хочет двигаться вперед не наугад, по воле слепого случая и случайного столкновения сил, а сознательно, в полном согласии со своими идеалами и целями. Но что значит планомерность и сознательность в коллективной жизни человечества? Это значит организация, включение личностей, как звеньев и органов, в состав большого целого, установление сильной и сосредоточенной, на-диндивидуальной воли. В этом смысле, сама идея культуры, можно сказать, наталкивает сознание на мысль о власти и ее деспотизме. Человечество бредет по своему великому пути без плана и цели, у каждого есть свои желания, свои задачи и потребности, поэтому каждый приходит в столкновение с другим, и из этой слепой борьбы всех против всех, из этого хаотического столкновения страстей и идеалов бессознательно складывается историческое движение. В ком живет вера и великое общее предназначение человечества, тот не может не желать замены этого состояния разброда и анархии планомерным и разумным сотрудничеством людей. Люди должны согласиться между собою о своих целях и, раз согласившись, прямо идти вперед, не уклоняясь по сторонам, не топчась на месте и не теряя сил на социальное трение и взаимную борьбу. Отсюда невольно рождается убеждение, что развитие культуры может быть обеспечено только подчинением личностей воле целого, только разумным, руководимым общими идеалами деспотизмом. В разнообразных оттенках и формах эта мысль высказывалась и действительно проявлялась в культурной истории человечества. Она образует основу «просвещенного деспотизма» она вдохновляет якобинцев на кровожадную борьбу со всеми, кто в их глазах являлся противником исповедуемого ими культурного идеала, она открыто формулируется некоторыми из виднейших основателей социалистических учений. Человечество должно научиться разумно использовать свои страсти и управлять ими, как оно управляет стихиями природы, — говорит Фурье. Человечество должно выяснить свою общую цель, — говорит Бюше, — и все его действия должны быть подчинены задаче достижения этой цели; таков смысл всякого управления, и государственная власть при этом не имеет иной границы, кроме сознания своей обязанности. Человечество должно от социальной анархии перейти к социальной организации, — говорит Маркс, — и этот переход будет величайшим, всемирно-историческим событием, после которого только и начнется истинная история, тогда как нынешнее состояние есть лишь прелюдия к ней, доисторическая эпоха в жизни человечества. Всюду на свете, — говорит Рескин, — анархия и соперничество есть закон смерти, сотрудничество и управление — закон жизни.
Но социалистический идеал демократического деспотизма, определяемого необходимостью организовать человечество, собственно говоря, останавливается на полпути. В самом деле, что гарантирует нам, что все человечество когда-либо способно будет столковаться между собой и подчинить свои действия своей единой великой задаче? И есть ли вообще основания надеяться, что массы сами поймут эту задачу, захотят служить ей и пойдут по верному пути? Не лучше ли справятся с этой задачей немногие мудрецы, чем неразумная и разнообразная толпа? Надо признаться открыто: если для осуществления культурного прогресса необходимо организовать человечество, установить безусловную планомерность в движении социального механизма и если это средство имеет абсолютное значение и не ограничивается никакими иными ценностями и мотивами, то единственным целесообразным строем должен быть признан не демократический, а только аристократический деспотизм, безграничная власть лучших и умнейших над толпой. Никакая демократия не может обеспечить той стройности и планомерности функционирования социального механизма, которая была осуществлена, например, иезуитами в Парагвае на почве абсолютного порабощения управляемых. Эта мысль блестяще и, может быть, навек разъяснена «Великим Инквизитором» Достоевского. С другой стороны, только лучшие и мудрейшие могут усваивать и хранить те великие цели, служить которым есть предназначение человечества. Поэтому мыслители, серьезно и глубоко задумывавшиеся над идеей культурного прогресса и дорожившие культурой больше всего, вплоть до готовности жертвовать для нее человеческой личностью, как, напр<имер>, Ренан и Ницше, склонялись именно к идеалу демократического деспотизма.
Вопрос, однако, сложнее, чем он представляется мыслителям, увлекшимся одной стороной и одним из многих значений идеи культуры. Оставляя пока в стороне эстетический постулат свободы личности, достаточно вспомнить, что эта свобода есть также необходимое условие самого культурного прогресса. Развитие культуры предполагает рост планомерности и требует его. В отдельной личности планомерность и сознательность, с одной стороны, и свобода — с другой, не стоят в противоречии. Напротив, то и другое — суть лишь различные обозначения для одного и того же духовного факта — зависимости всех психических переживаний от единого разумного «я», от глубочайшего центра личности.
Сознательность и планомерность в личности потому и ценна, что она есть ее свобода, ее самоопределение и потому обеспечивает ей простор и богатство творчества. Конечно, подставляя в это рассуждение взамен личности общество, как единое существо, мы имели бы право сказать, что и для общества, в его целом, организация и планомерность есть свобода творчества. Исходя из этой идеи, Энгельс объявил, что организация общества в социализме будет для человечества «прыжком из царства необходимости в царство свободы». Но дело в том, что общество именно в этом отношении не может рассматриваться как единое чущество с центральным руководящим сознанием. У общества нет единого «я», нет обшей души и общего мозга. Осуществляемое им культурное творчество коренится в последнем счете все же в отдельных личностях и из них истекает. Если эти личности могут в известных отношениях объединяться, согласовывать свои желания, действия и идеалы и выделять из себя особый центр, которому они вверяют управление и руководительство, то они не могут никому делегировать всю свою душу, не могут никому отчуждать без остатка все свое право на культурное творчество и все силы для него. Величайшие идеи и помыслы, как мы уже говорили, рождаются только в тиши уединенной мысли мудрецов. Поэтому, сколь ни правомерна и полезна для культурного прогресса организация и дисциплина — все организовать и все дисциплинировать — значить убить, задушить самый дух, рождающий культуру. Мудрейшее правительство не сосредоточивает в себе всей культуры своего времени и не исчерпывает всего культурного богатства, содержащегося и рождающегося в душах личностей. Собирательная культура народа и человечества всегда выше, полнее и богаче культуры руководителей, и эта общая культура по самому существу дела может зреть и развиваться только путем неорганизованного брожения, путем столкновения духовных сил и стремлений. Дисциплина, организуя и упорядочивая подвластную ей часть культурного творчества, вместе с тем отбрасывает в последнем все несоответствующие ей задачи, то есть сужает его и делает более бедным. Для того, чтобы оно не умерло и не заглохло, необходимо, чтобы оно находило для себя простор и свободу и этим свободным развитием питало и обновляло также ту свою часть, которая подчинена порядку и организации. Государство должно быть достаточно сильно и организовано, чтобы планомерно проводить в общественную жизнь культурные идеалы; но оно не может цензуровать и подчинять себе само культурное творчество, источники которого всегда свободны. Идея рационализации общественной жизни, приведения всего к одному знаменателю, распределения всего в точном порядке и на своем месте есть, в принципе, антикультурная идея. Это — хула на духа святого, этого творца культуры, который не может быть превращен в машину, работающую по команде. Культура никогда не фабрикуется — она всегда творится. В качестве идеала общественного устройства, приспособленного к культурному прогрессу, для нас вырисовывается не деспотизм — все равно, демократический или аристократический, — а общежитие, строй которого тонко и тщательно приспособлен к равновесию между общественной организацией и свободой личности. Но это равновесие всегда будет оставаться колеблющимся, неустойчивым, и именно эта неустойчивость есть условие творчества и жизни культуры.
III
Но конфликт между планомерным культурным творчеством и свободой личности коренится еще глубже; здесь приходится решать не только вопрос целесообразности, но и вопрос морального принципа. Мы видели, что этически личность есть сама в себе цель и не должна служить простым средством ни для чего; и однако всякое массовое творчество культуры, всякое стремление к прогрессу с помощью совокупных усилий многих рассматривает и необходимо должно рассматривать отдельную личность как средство и орудие своей задачи. Ни одно великое дело на земле не осуществляется без жертв; и жертвы эти те самые личности, которые нравственное чувство велит считать неприкосновенными и высшими святынями. Кто действительно серьезно считается с этой моральной заповедью, тот по-видимому, должен отказаться от всякого культурного творчества, от всякого участия в общественном деле, преследующем широкую и отдаленную цель; таково рассуждение толстовцев, аскетов и стоиков всякого рода. И наоборот, кто имеет перед глазами одну великую и священную цель, которой он посвящает все свои силы и помыслы, тот должен прибегать ко всяким средствам, и для того отдельная личность должна быть лишь орудием, звеном большого механизма, приводимого в движение ради достижения намеченной цели: так рассуждают иезуиты, маккиавелисты и якобинцы всех оттенков и направлений.
Достоевский утверждает, что весь прогресс и вся достижимая им гармония мироздания не стоит одной слезинки ребенка. И еще задолго до него ту же мысль высказал апостол революции Руссо, говоря, что целая нация не в праве совершить самую желанную ей революцию ценою крови одного невинного; с другой стороны, Ницше учит, что ради творчества и великих целей надо быть твердыми и безжалостными, уметь жертвовать и собою и другими. Мы имеем здесь дело с действительной моральной антиномией, с двойственностью, лежащей в самой основе нашей нравственной жизни и принципиально неустранимой. Фанатики того и другого из сталкивающихся принципов могут объявлять эту антиномию мнимой и признавать предрассудком или даже грехом то культурное творчество, то уважение к личности. Но кто беспристрастно вдумывается в эту проблему и охватывает ее во всей ее широте, тот не может не сознавать, что обе стороны неправы и что истина лежит где-то посредине между ними. Точнее говоря, обе стороны правы в том, что они признают, и неправы в том. что они отвергают.
Человечество никогда не откажется, не может и не должно отказаться от общественной деятельности, от преследования отдаленных идеалов ценою жертв многих поколений; и с другой стороны, человечество также не может и не должно отказаться от принципа
уважения к человеческой личности. Что лучше — трудиться для идеала, греша, или быть святым, отказавшись от осуществления идеала? То и другое плохо — то и другое не может нас удовлетворять. Нравственное чувство велит нам найти исход, равно далекий от обеих крайностей.
Надо сказать прямо — как бы это ни было тяжело для людей, ищущих абсолютных руководящих начал и практической морали: принципиального решения дилеммы здесь быть не может, по крайней мере в реальной морально-общественной обстановке современности и обозримого для нас будущего. Оно было бы возможно только в обществе святых и мудрецов, там, где не только отсутствуют всякого рода физическое и юридическое принуждение, но нет места и для духовного насилия, для давления и гипноза, производимого общественным мнением или вообще сильными людьми над слабовольными и неразмышляющими. Только там жертвы, падающие ради великих целей, были бы свободными в полном и действительном смысле слова, поэтому только там преследование этих целей, руководительство людьми в борьбе за них не нарушало бы принципа уважения к личности и ее свободе. Отсюда уясняется, в качестве предельной цели общественного развития, идеал общества, в котором отсутствовало бы всякое принуждение, насилие и давление, где люди соединялись бы в свободные союзы и, принося себя в жертву свободно признанному долгу и святыне, сохраняли бы в этом культурном подвижничестве неприкосновенность и своей и чужой личности. Этот идеал, служа неподвижной путеводной звездой наших общественных стремлений, намечает практический путь постепенного расширения сферы свободы личности, защищенной от посягательств всяких политических интересов и действий. Но постановка этой идеальной конечной цели совершенствования человека и человечества не разрешает морального конфликта, в который, при современных условиях действительности, должна неизбежно вступить культурно-политическая деятельность с принципом уважения личности. Оба моральных импульса живут одновременно и потому вечно сталкиваются в душе общественного деятеля. Не признавая беспринципного девиза —
«цель оправдывает средства», наоборот, будучи обязан считаться с абсолютными моральными принципами, он может только живым нравственным чутьем угадывать для каждого случая этически правомерный компромисс между двумя противоречивыми обязанностями, столкновение которых образует вечную трагедию сознательного духа, все обнажающего своим критическим ножом и в своем чувстве доходящего до последних глубин. Моральный такт должен указывать ему в таких случаях, что его действие представляет настолько насущную нравственно-политическую необходимость, что не может остановиться даже перед самым жестоким насилием, и в каких случаях, наоборот, уважение к человеческой личности ложно ставить абсолютную преграду его деятельности. Руководствуясь постоянно стремлением прибегать в своих действиях только к совершенно неизбежному минимуму насилия, он, где возможно, будет предпочитать пути насилия и давления путь свободного убеждения и воспитания, но, вместе с тем, не продаст судьбе своих великих идеалов за полное спокойствие и незапятнанность своей совести. Есть случаи, когда даже пролитие крови, оставаясь грехом, становится нравственной обязанностью; и есть другие случаи, когда самый серьезный общественный интерес не может оправдать даже чисто морального неуважения к человеческой личности. Кто ищет точного и незыблемого правила для всех положений, тот будет беспомощно блуждать от одной крайности к другой; здесь может решать лишь живой и не сводимый ни к каким формулам дух морали, а не буква принципа. Русская общественно-этическая мысль, вообще часто предпочитающая догматическую ясность убеждений их многосторонности и жизненности, в этом вопросе как бы замерла между двух крайних точек: на одном полюсе нравственного мира укрепилось толстовство, во имя спокойствия совести осуждающее человека на общественную бездеятельность и неотзывчивость к нуждам жизни, тогда как на другом его полюсе зреет нетерпимое и беспринципное якобинство, которое в борьбе за свой идеал не хочет считаться ни с какими моральными правами чужого мнения, чужой веры и свободы, если они стоят поперек его дороги. Но живая нравственная правда так же мало на стороне Толстого, как и на стороне Робеспьера. Нельзя нести в мир добродетель, замыкаясь в моральном самоуслаждении и оградившись китайской стеной от столкновения с мутным потоком жизненных тревог; но, быть может, еще меньше можно научиться добродетели, рубя головы направо и налево. Толстовство, которое в своем нынешнем догматическом виде есть мертвящий и бесплодный, с точки зрения культурного творчества, аскетизм, могло бы принести обильные и ценные нравственные плоды, если бы в критически очищенной и утонченной форме оно было внесено в само культурно-политическое творчество и признано его руководящим моральным принципом. Активность и страстность общественной борьбы должна сочетаться с широчайшей терпимостью, преданность культурно-политическому идеалу и настойчивость в его осуществлении должны органически пропитаться духом уважения к каждой личности. Великое учение Толстого, что идеал достигается не насилием, а проповедью и примером, что победа добра над злом не может совершиться средствами зла, должно быть усвоено не как церковный догмат, ради буквы которого надо отказаться от всякой связи с жизнью, от всякого вмешательства в ее социальное и моральное неустройство, а как широкое, гуманное настроение, голос которого будет звучать нам даже в пылу страстной борьбы и не допустит, чтоб боец превращался в изувера и насильника.
* * *
Итак, культура и личность стоят в теснейшей внутренней связи между собой. Личность и одна только личность творит культуру, и, в свою очередь, задача культуры есть утверждение свободной духовности, воспитание богатой и полной ценного содержания индивидуальности. Принцип личности и принцип культуры, вступая в многообразные и мучительные конфликты, тем не менее, по существу, вытекают из одного морального источника — уважение к духу и его творчеству — и сплетаются в цельное и внутренне согласованное культурно-философское миросозерцание, которое можно назвать гуманистическим индивидуализмом.
Документ изменен: 13:07 17.01.2006