Протокол обсуждения проекта «Личность – субъект – индивидуум» - 14.04.04
Бохум, 14 октября 2004
Обсуждение доклада Г.Шольца
А.Хаардт: Я благодарю госоподина Шольца за замечательный доклад, где он в сжатом виде коснулся почти всех основных методологических вопросов, которые мы будем обсуждать. Мы можем начать дискуссию.
И.Евлампиев: Опасность проекта заключается в том, что постановка вопроса навязывает формулировку ответа. Задачей может оказаться проверка тезиса об отсутствии в русской философии понятия персональности. Но использование самого понятия не совсем корректно для изучения русской духовной истории. Представление о личности, самобытности, самостоятельности характерно для западной традиции. И если мы не найдем этого в русской философии возникнет соблазн обличения – что же, эта философия не дозрела до понятия человек? Если взять от Чаадаева до Карсавина – задачей русской философии было найти место человека, личности в мире, в Боге, в абсолюте, в Богочеловечестве, всеединстве, а не себя обозначить. И роль понятия жертвы в русской философии окажется упущена, это стремление себя отдать целому и тем самым найти себя же. Карсавин, к примеру, рассуждая о западном представлении о человеке, замечал, во-первых, что в русской культуре человек склонен оправдывать собственную казнь – так и должно быть. В западном понимании это чудовищно. И, второе, - надо переносить грехи отцов на детей, поколения не изолированы друг от друга, это целое.
Г.Шольц: Никакое эмпирическое исследование невозможно без постановки вопросов. В рамках проекта – изучение вопроса о выражениях идентичности человека. Вы ставите другой вопрос – действительно ли представление об этой идентичности соотвествует русскому мышлению? Чтобы понять, чья постановка вопроса более обоснованна, можно использовать тот же метод – изучать язык выражения мысли.
Н.Котрелев: Ценность проекта в постановке вопроса о соотношении языковой работы философа, философствующего общества и самих понятий. Как раз об этом в докладе емко сказано. Всякое понятие схвачено в языковой форме. Можно усомниться в том, что само понятие Begriffsgeschichte сложно перевести на другие языки. История понятий – это звучит адекватно, особенно «понятие» как таковое – это русско-немецкая калька. Но языковая стихия открывает особые перспективы. Понять – в русском означает не только уразуметь, но еще и совокупиться с женщиной - по-ять. «Медведь девку поял» – понимают все. В латинском языке это дает совсем другие языковые валентности. Conceptio – значить зачать. Все это уже дополнительные значения. История понятий в каждом языке своеобычна. При построении истории понятий необходимо иметь в виду – всегда существует преемственность межязыковых смыслов или мы ее конституируем, создаем единый предмет. Для презентации результатов работы – будь то словарь или тезаурус – важно иметь в виду, что отражение понятия в языке всегда существует в двух модусах. Первый – общеязыковой, вбирающий в себя все значения, которые существуют в языке. Это инструмент всех, кто мыслит на языке, с жесткой связью между языковой формой и референтом. Второй модус – философский, рассуждая о понятиях, философ разрубает связь языкового выражения и референта – меняется и само понятие и его выражение. Не хотелось бы, чтобы мы в рамках проекта зацикливались на жестких фиксациях.
А.Алешин: В изначальном смысле «персональная идентичность» для нас методологема. Она должна быть удобной, определяющей семантическое поле, его разнообразие. Я предполагал, что здесь можно делать описание. Существует разнообразие и внутри самой немецкой или русской культуры, конечно, важно это не упрощать, они не монолитны.
В.Молчанов: Мне очень по душе доклад профессора Шольца, это хорошее начало для обсуждения. У меня есть пример из педагогической практики по поводу слова «понятие». В восьмидесятые годы я работал со студентами из ГДР, которые могли понимать Гегеля только по-русски. Из-за сильной марксистской интерпретации, которая излагалась на русском языке. Да, понятие «персональная идентичность» вызывает некоторую настороженность. Надо отказаться от обязательной предпосылки, что язык непременно что-то выражает и отражает. Язык может что-то выражать, но не обязательно. Он может и скрывать – это урок Ницше и Витгенштейна, они говорили о такой опасности. Наше исследование должно это учитывать.
Г.Шольц: Я с этим совершенно согласен. Если бы я был социальным историком, я бы никогда не концентрировался только на языке, социальная ситуация всегда сложнее, не все выражается в языке.
И.Борисова: Технический вопрос. Вы предлагаете начало и конец исторической фазы через пучки семантических понятий. Каким еще образом определять начало и конец исторической фазы, если не через семантическое поле – «пучки, синхронно сосуществующих понятий», как сказано в докладе?
Г.Шольц: Мне уже предложили некое разделение по эпохам – это как гипотеза, но уже принятая. Это возможно изменится при анализе конкретного материала. Опыт показывает, что в процессе изучения многие гипотезы трансформируются, тогда требуется привлечение новых слоев источников.
А.Козырев: Два вопроса. Первое – насколько в описании значения понятий мы ориентируемся на привычные типологизации? Например, на какие-либо стили – классицизм, сентиментализм, романтизм и т. д. или на дихотомии, например, личность в православной и светской культуре? И второе – отождествляете ли вы понятия «значение» в историческом и обыденном понимании и «смысл» в платонической парадигме?
Г.Шольц: На этот счет существует много концепций, это спор философских школ, но надо все же выделять и прикладное значение данных понятий, изучать непосредственное словоупотребление, не зацикливаясь на какой-либо философской трактовке.
А.Хаардт: Понятие персональной идентичности отчетливо ввели в философский обиход Локк и Юм, подразумевая внутреннюю связь психических функций, единство в последовательности переживаний, самотождественность.
В.Куренной: Вопрос к последнему пункту доклада. Прежде поблагодарю за нотку эмпирической трезвости, которая содержится в докладе. Вы, вероятно, достаточно скептически относитесь к возможности установления коррелляций между историей понятий и социальной историей, контекстом, который выражается в данных понятиях. Однако можно ли резко противопоставлять язык и то, что вы называете обществом или культурой? Ведь все знание об обществе представляет собой языковой феномен. Например, Толстой в рассказе «После бала» убедительно показывает, как меняются поведенческие стратегии генерала во время бала и после – на плацу. Причем первая, преимущественно вербальная, выступает как мнимая по отношению ко второй. Тем не менее, само изменение языкового поведения показано языковыми же средствами.
Г.Шольц: Это очень важная тема. Существуют две позиции. Первая – есть только язык. Вторая – есть реальность и вне языка, пусть она и опосредована языком. Я сам придерживаюсь второй точки зрения. Генерал говорил одно, а делал и что-то другое, это две различные реальности, хоть они обе и опосредованы языком. Об этом спорили Гадамер и Кузелик как социальный историк. Кузелик говорил, что существует не только язык, но и события, структуры реальности вне языка. Сложность проекта заключается в необходимости понять, как мы соотносим язык того времени с реальностью того времени. Вопрос в том, как наибболее продуктивно эту корреляцию языка и внеязыковой реальности раскрыть. Надо понять, что мы ищем вне языка, – обычаи, социальную структуру? Существуют ведь и другие языковые игры, не только философские языки.
В.Молчанов: Языковая игра в рассказе Толстого указывает и на другую реальность – на личность автора, она сама по себе может являться предметом исследования.
В.Куренной: Я хотел бы продолжить в российском контексте. В русской культуре и по сей день существует уникальный разрыв между языком образованной части общества и социальной реальностью, которой живет вся страна. В девятнадцатом веке это разрыв между народом интеллигенцией. Для западной культуры язык философии и образованной части общества связан и с социальной реальностью, превращаясь в юридическую, политическую практику и т. д. Есть область истории понятий, которые самозамкнуты, оторваны от социальной реальности. Как вы такую, нарочито заостренную постановку вопроса прокомментируете?
Г.Шольц: Это интересно, но язык социальной реальности, о котором вы говорили, тоже как-то зафиксирован, документирован?
В.Куренной: Это проблема безмолвного, агрессивно-настроенного большинства. Это выражается в действиях, варварстве.
Г.Шольц: Кузелик получал упреки от социальных историков в том, что он изучает только язык образованного слоя. Он говорил не о бытовом языке. Но и такой язык может быть документирован. Это проблема источников, она актуальна и для России, и для Европы. Опыт французской революции показал, как может отличаться трактовка понятий народом и образованным обществом, философами. Например, использование лозунгов «свобода, равенство, братство». И в России, с ее эпохальными социальными движениями особенно интересно, как трансформируются языковые понятия, превращаясь из языка образованного слоя в язык народных масс.
А.Козырев: Не только ведь философский язык должен быть предметом нашего изучения. Духовная или народная песня может дать материал для исследования понятия персональность. Я встречал крестьянку, которая употребляла слово самость и взяла она это понятие не из Шеллинга... Или, к примеру, много может дать анализ анекдота по отношению к советской культуре.
И.Евлампиев: Если говорить более конструктивно по поводу проекта – очень уж негативная картина получается, если так противопоставлять язык мыслителей и народа. Ведь подобное противопоставление бывает отражено и в языке самих мыслителей. Для русской философской традиции зачастую характерен упорный антирационализм, вплоть до утраты стабильной терминологии. На Западе было много противников рационализма, но есть стабильная система понятий от Аристотеля до Гегеля, жесткая система координат. Можно выстроить словарь понятий Ницше, хоть он и противопоставлял себя рационалистической традиции. А в России противопоставление рационализму не основано на собственной классической, схоластической, рационалистической традиции. У нас брались западные концепции и в них смешивались все смыслы, причем сознательно. Это не критика с рационалистических же позиций. У Бердяева, например, в «Философии свободного духа» идет рассуждение о сущности человека, - он перечисляет в ряд, через запятую: дух, свобода, первобытие, личность. Но он знает, что за каждым понятием своя традиция. Он оговаривается, что все трактует в своей системе координат – дух у него означает становление и т. д. Это сознательный анархизм или «анархический персонализм», как сказала, кажется, Гайденко. Как с этим работать? Или Булгаков по отношению к Соловьеву толкует о необходимости разделить все, что взято от западной рационалистической традиции и «поэзию понятий» - это вот наше. Как все это учитывать?
Г.Шольц: Изучение языка народной песни – плодотворно. Можно заниматься изучением религиозных песнопений и как историку, а не богослову. Кузелик говорит, если взять важные социальные понятия, они никогда не окажутся однозначны в рациональном толковании. Гадамер отмечал языковую потребность каждого философа, желание выразить что-то свое, невыразимое посредством традиционных языковых понятий. Это стремление и надо исследовать.
В.Куренной: Авангардизм Бердяева нашел продолжение в советской истории. В позднесоветское время появляется дискурс, посвященный понятию личность – гармоническая личность, современная личность, производительная личность и т. д. Но выяснилось, что это ничего не обозначающее понятие, оторванное от социальной реальности. Народ изъяснялся другими понятиями – чувак, братан, вор в законе.
А.Алешин: Концепция истории понятий может быть построена или осмыслена в мотивировочном плане.
Н.Котрелев: Прозаизация языка – глобальная, универсальная тенденция. Лютер перевел Библию с латинского – сакрального языка на немецкий, потом следовало дальнейшее упрощение. Но происходит и подпитка. Возьмите миф о сказке как о сокровищнице языка. В намеренном стилистическом снижении языка может содержаться и его обогащение. Один из способов реализации личности – выбор языковой стратегии. Советский бытовой хамский язык мотивирован советской реальностью и официозной риторикой, то есть языковое хамство не было бесплодно в этом смысле. И это процесс не только имманентный советскому обществу. С шестидесятых годов даже в среде интеллигенции, в писательской среде происходит ориентирование на американский языковой узус - на допущение нецензурных выражений в языковую практику.
В.Молчанов: Надо еще принять во внимание, что советское сообщество, которое рассуждало о понятии личность, между собой изъяснялось на бытовом языке. Профессор Шольц, думаю, не напрасно предложил в своем докладе не отказываться от исследования совесткого языкового узуса.
В.Куренной: Можно ли использовать в качестве языкового образца имитацию простонародной или повседневной речи в художественной литературе?
Г.Шольц: Это тоже хороший источник. Все это проблема документации. Мы должны подбирать соответствующие источники, но по ушедшим эпохам материалов по обыденному языку немного. Сейчас проще – есть технические носители информации. Все же, художественная литература не слишком надежный источник, хотя других иной раз нет.
М.Бобрик: В связи с вопросом о языке различных социальных групп хотелось бы узнать, как вы относитесь к методике словаря под редакцией Кузелика, как раз стремящейся разделять узус различных социальных слоев?
Г.Шольц: Конечно, это неплохо, но вопрос, - как решить проблему источников? Это ведь не для данного проекта – выделение понятийных нюансов в различных общественных слоях.
А.Хаардт: Благодарю всех за обсуждение и, прежде всего, профессора Шольца за столь содержательный доклад.
Документ изменен: 12:07 7.06.2005
